— Да, что ни говори, а машина штука стоящая, задувает ли тебе с затылка или с лица — все равно пых-пых — и выбрался на рейд, только дым столбом сзади! — бывало, хвастался перед другими шкиперами Аадам.

В открытом море хозяева не разрешали жечь горючее, тут обходились даровой божьей силой. И сегодня тоже. Дня два, как «Ева» сгрузила в Копенгагене привезенные из Финляндии доски и теперь опять держала курс на Ботнический залив. Ветер на этот раз ничего из себя не представлял, и даже Борнхольмский маяк пока не виднелся на траверсе «Евы».

Прислонившись к грот-гику, грузный и пузатый Аадам стоял на крыше каюты. Он пыхтел короткой трубкой и прикидывал из-под паруса расстояние до берега. Мог бы, конечно, и запеленговать видневшиеся маяки, как это делают теперешние обученные штурманы, но для этого надо лезть по крутым трапам в каюту, ломать там голову над цифрами и портить карандашом дорогую карту. Надо ли забивать голову и маять тело! Его острые глаза на заросшем седой щетиной лице и без того безошибочно говорили, что от судна до берега ровно семь с половиной морских миль. Даже секстан не дал бы другого результата.

— О, это проще пареной репы, — говорил порой Аадам, когда матросы, бывало, удивлялись такому точному глазомеру шкипера. — С десяти миль начинаешь различать, лес ли растет на берегу или это скалы, дома из моря вырастают за восемь миль, а если уж церковные окна увидел, значит, осталось пять миль, верхушки у деревьев различаешь за три мили, корову за две, ну, а человека приметил — клади одну милю и ни метра больше. А когда того же человека видишь, стоит он или на корточках нужду свою справляет, — тогда он от тебя не дальше полмили, — поучал старый шкипер молодых и с полным правом считал свои практические наблюдения куда достойнее всякой «школьной муры».

Последние лучи заходящего летнего солнца лишь слегка касались морской глади, которая все больше и больше покрывалась маслянистым налетом. Шкоты у «Евы» были едва натянуты. Пошептывавший в вантах бриз притих до слабого дуновения.

— Надо уходить к берегу, чтобы ночью хоть немного подвинуться вперед, — сказал Аадам Прийту Тильку, который стоял на корме за рулем.

— Почему это ты, старый, думаешь, что возле берега больше ветра? Лучше отойти в море, — может, там прихватим чего, — возразил матрос.

— Ну нет, в середине лета в такую милую ночь в открытом море тишь да гладь, зато у берега всегда задувает с суши. Неужто не знаешь такого порядка? — удивился Аадам.

— Не приходилось слышать, — протянул Прийт, но решил все же испытать шкипера: — Оно все может быть, а вот с чего такое приключается?

Аадам почесал концом чубука за ухом.

— Откуда мне знать? Но так всегда было и, думаю, во веки веков будет, — решительно ответил Аадам, давая понять, что спорить тут нечего.

Матрос поверил и сдался. Повернул на два румба к берегу. «Ева» нехотя и лениво разворачивалась к ветру.

— Если ты, Аадам, проголодался, иди поешь!

Голос был мальчишеский и донесся снизу, с палубы. Да и голова, больше чем на шесть футов возвышавшаяся над каютой, и уставившиеся по-детски глаза, и чуточку скошенный назад низкий лоб, могли принадлежать только мальчишке. Зато туловище, на котором эта голова держалась, являло из себя гигантские размеры, особенно в ширину. Судовой кок Юку явно успел наесть себе на дешевых свиных ножках несколько лишних килограммов жиру.

— Что поделаешь, когда голодный парнишка с побережья попадает на морские харчи, он же не знает удержу, — смеялись над Юку матросы.

Смеяться-то смеялись, но Юку, несмотря на свою молодость, числился на «Еве» самым сильным человеком, он одной рукой мог делать такое, с чем другой и двумя не справлялся. И все же при его богатырской силе он у матросов был не в чести — ему не хватало той самой искорки, которая вызывает у окружающих уважение.

— Наш Йоспель[17] вроде парень и ничего, но нет у него этих главных извилинок, — порой поддевал Прийт.

— Зато двойная сила. Она покрывает его другие изъяны, — защищал кока Андрес Прассь.

— Все дураки — ломовые лошади! — гоготал Пээтер Тюлль.

Не совсем верно было также называть парня коком, ибо за этим обычно стоит соответствующая подготовка в кулинарном искусстве и несколько большая, чем у матроса, плата. Юку же в свои семнадцать лет, оставаясь младшим на паруснике, был собственно матросом, который, если имелось время, готовил еще и еду. И обычно ни коком, ни матросом его не величали, а просто Йоспель, реже — Юку. И еду, что он готовил, не называли по-человечески: щи обзывались болтушкой, гороховый суп — извозчичьей похлебкой, каша — размазней. Когда же Юку приносил на стол свиные ножки, матросы потешались:

— О, сегодня Йоспель прогуливал в котле копытца своего сородича!

— Чем же ты меня сегодня насытишь? — полюбопытствовал Аадам и начал задом осторожно спускаться по трапу. Шкиперу приходилось держаться вытянутыми руками за поручни, чтобы не задеть животом крутые ступеньки.

— Свиными ножками, — ответил Юку и боком протиснулся в узкую дверцу камбуза.

— Ты, Прийт, приглядывай там… — наказал рулевому Аадам и вошел в каюту.

Прежде всего он открыл две бутылки пива и забулькал сразу из обоих горлышек. После чего принялся с аппетитом обгладывать свиные ножки.

Кроме мотора, на «Еве» имелась еще одна достопримечательность — радиоприемник. Его прошлой осенью в Копенгагене подарил шкиперу торговец, у которого он приобрел полный комплект парусов. Аадам, конечно, сознавал, что не стоит принимать такую подачку, потом, при расчете, вроде бы и не с руки будет торговаться, и хозяевам «Евы» приходилось теперь переплачивать ровно столько, во сколько обошелся торгашу приемник. Но штука она все-таки добрая! Весь мир у тебя как на ладони! Тут тебе немец лает, там лопочет англичанин, но приятнее всего было, конечно, слушать Таллин — все на чистом эстонском языке, и понять что-то можно. А случалось настроение, так хоть из самой Италии и песни, пожалуйста, и танцы… Год-то ведь был, в конце концов, тысяча девятьсот сороковой, и шкипер оставался довольным, что время шло своим чередом и вместе с ним продвигалось вперед все устройство земное.

После ужина Аадам еще раз поднялся на палубу и передал вахту Андресу Прассю, «старшому», как именовали на малых парусниках тех, кто исполнял обязанности штурмана. Рулевым стоял Пээтер Тюлль. Моторист Март Сыэль и камбузный Йоспель могли укладываться спать, хотя и одним всего глазом: если бы ночью потребовалось заняться парусами, то все равно все шесть членов команды обязаны были находиться на палубе.

Убедившись, что все в порядке, Аадам снова спустился в каюту, сел на прикрученную к палубе скамейку и включил приемник. Из Таллина пиликали какую-то песенку или, как говорят те, что помоложе, — музыку, и шкипер некоторое время прислушивался. Но вдруг мелодия оборвалась, и какой-то мужчина начал басом говорить о новых законах и приказах, которые теперь, после того как в Таллине установилась новая власть, зачитывали каждый божий день. О них Аадам уже знал: земля и все ее богатства объявлялись государственными. Фабрики, большие домовладения, а также торговые заведения перешли к народу. Это, понятно, неплохо, только ему-то что с того? Не было у Аадама ни фабрик, ни торговых контор. А если старуха накосит для коровы пару копешек сена на хозяйской или казенной земле — так оно одно и то же. О судовладении пока ничего не говорилось. То ли все остается у прежних господ, то ли просто забыли включить в указ? По мне, так пусть забирает государство! Уж это заставило бы крупных пайщиков почесаться… Вот было бы смеху!

Только Аадам подумал об этом, как приемник забасил: «… В соответствии с распоряжением правительства все находящиеся во внешних водах суда должны вернуться домой или направиться в ближайший советский порт…»

Горбившийся на скамейке Аадам разом выпрямился. Вот черт! Легок на помине! Выходит, и к нему относится. Ведь и он пребывал сейчас поблизости от шведского берега, в этих самых международных водах. И то верно, если уж власть издает указы, то, значит, над всеми и распоряжается. Вот как, значит, и суда объявляются народным достоянием. По фрахтовому соглашению «Еве», правда, положено идти в Ботнический залив и взять на борт доски, но разве можно ослушаться властей, — ничего не поделаешь, придется сделать крюк и заскочить в Таллин. Вот только… За этим «только» скрывалось многое.