«Сказать сейчас про Таню?.. Сказать сейчас про Таню?..» — с тоской думал Николай Ильич, принимая новый приказ, но сказалось сухое, обычное:

— Разрешите идти?

Ему стало легче только на рейде, когда бот потащил баржу между пришедшими ночью эскадренными, тральщиками, сторожевиками и миноносцами. Его тихоходный зеленый рабочий бот выглядел неказисто рядом со стройными стальными корпусами боевых кораблей. Но капитан-лейтенант Старов знал не видимую глазами красоту своих работящих суденышек. Боевые корабли были здесь потому, что тральщики выполнили труднейшую задачу, И они пойдут на боевые дела потому, что на маленьких суденышках не ослабевает великое силовое напряжение…

Штурман скосил на командира насмешливый взгляд: — Отсыпаться будем с осени, товарищ капитан-лейтенант?

Николай Ильич неожиданно для штурмана подхватил:

— Ясно. Кто же летом спит?

Было еще много ночей, когда немцы снова и снова сбрасывали мины; мпого дней упорной, кропотливой, исполненной мужественной терпеливости, работы. А в промежутках был еще телефон, и в телефонной трубке чужой голос, который уверял, что рапа заживает и больная поправляется, просит сказать, чтобы он не волновался… Он благодарил, стесняясь доверять чужому человеку нежные слова, и возвращался на борт тральщика, чтобы снова идти в море. Как эго он раньше совершенно не ценил счастья слышать родной голос Тани, пусть измененный расстоянием, но всё-таки ее, милый, неповторимый голос!.. Дождется ли он этого счастья снова?

Они обнаруживали и взрывали мины. Они перестали прислушиваться к свисту снарядов, зато внимательно присматривались, не несет ли волна оглушенную рыбу, и коки соревновались между собою в изготовлении рыбных блюд. Напряжение стало постоянным и перестало ощущаться.

Однажды телефон сообщил чужим голосом, что больной стало лучше: у нее начали шевелиться пальцы. Теперь Николай Ильич понял, что Таня была ранена тяжело и от него, действительно, скрывали правду, и захотелось помчаться к ней и поцеловать оживающие пальцы… Но вместо этого он снова вышел в море на три дня.

А потом он вернулся, и его позвали к телефону, и ее голос донесся через все шумы:

— Это я, Коленька! Это я… ты узнаёшь?

Как будто можно было не узнать ее голос среди тысячи голосов!

Он растерялся и выкрикивал вопросы о здоровье, а она, плохо разбирая его слова, тоже выкрикивала вопросы:

— Как ты себя чувствуешь, Коленька? Ты здоров?

— Я-то? — кричал он. — Я — лучше всех!

Счастье было так мощно и так неожиданно, и ее голос так мало изменялся расстоянием, что он твердил:

— Ты говори, я хорошо слышу, ты говори!

Но она настаивала:

— Ты расскажи о себе, Коля. Мне нечего рассказывать.

— У нас силовое напряжение, знаешь? — кричал он. — Один мой краснофлотец сказал, что человек выдержит любое силовое напряжение. Понимаешь? Чудесный парень, раненный продолжал работать…

— Чудесно сказал, — вдруг очень отчетливо прозвучал голос Тани. — Коля, я завтра выписываюсь на работу.

В трубке что-то шумело и пищало, но Таня продолжала:

— На заводе ждут, доктор сказал, что если не напрягать руку…

Он слышал сквозь скрежет и гул только неповторимые звуки ее голоса, но знал без слов, что может говорить этот упрямый, гордый, нежный голос. Он знал: всё, что говорит Таня, это как раз то, что должно быть и иначе быть не может.

И он сказал в ответ:

— Хорошо, родная, хорошо, только, пожалуйста, не напрягай руку!

С выщербленной причальной стенки свисали клочья ржавой колючей проволоки. У самой воды оседали раскрошенные обломки дота. Портальный кран с перебитыми коленями уткнулся головой в изрытую землю. Ни один корабль не решился войти в изуродованный, разбитый порт. Но вскоре после изгнания немцев в гавани появились катера-тральщики. Матросы расчистили причалы, а черный обгоревший дот приспособили под береговую базу.

Каждый день, чуть поднималось солнце, тральщики выходили в море. С наступлением рассвета вместе со всеми кораблями начал готовиться к походу и тральщик мичмана Морозова.

Мичман Морозов был удачливый командир, так считали на дивизионе. Но последнюю неделю ему не везло. Неожиданно вышел из строя мотор, и тральщик два дня простоял в базе. На третий день, когда корабль был готов отдать швартовы, заболел старшина минеров Осипов. «Приступ аппендицита», — определил врач.

Морозов пошел к командиру дивизиона.

— Вот что, Морозов, — выслушав мичмана, ответил командир. — Единственный минер есть у нас в резерве — старший матрос Егоров, он работает сейчас у мичмана Рябца. Поговори с ним, может, отпустит.

— Товарищ комдив! Да зачем мне этот Егоров, — взмолился Морозов. — Я как-нибудь обойдусь. — Морозов знал: за старшим матросом Егоровым ходила слава неуживчивого, дерзкого матроса.

— Так не обойдетесь! — твердо ответил командир. — Без старшины-минера в море идти нельзя.

Морозов слушал и мучительно переживал. В самое горячее время — после изгнания гитлеровцев из Крыма, когда нужно было срочно протралить к Феодосии фарватер, его тральщик продолжал отстаиваться в базе. Морозов помнил, что на рубке корабля по-прежнему оставалась цифра «21», показывающая количество вытравленных и уничтоженных мин, тогда как на соседнем тральщике, ходившем все эти дни в море, уже красовалось число «32».

Мичман Рябец размещался на «береговой базе», как называли уцелевший немецкий дот, где обосновался минно-тральный склад. Морозов постучал в дощатую дверь.

— Да, войдите!

Рябец уже знал, что случилось на тральщике Морозова, и приходу его не удивился.

— Ну что же, раз нужно, бери Егорова, — согласился он. — Не прогадаешь. Егоров — хороший минер, и я бы его не отдал, да вижу, что ты в безвыходном положении. Эх, дорогой Морозов, не знаем мы людей! Егоров — настоящий моряк. А к нам он попал после тральщика. С большого корабля да на мотобот, вот и стал фордыбачить. Переводили его с мотобота на мотобот, пока на берег не списали. Что ни шаг, то у него по службе и спотычка. А тут еще и дружки из портовых мастерских появились. А у них и спиртик водился. Но у меня он работал хорошо, да, вижу, здорово по кораблям скучает. Доверь ему обязанности старшины — он тебе горы своротит!

Так старший матрос Семен Егоров стал членом экипажа тральщика. Хотя Морозов в душе был по-прежнему недоволен, но внешне вида не показывал, а Егорову тут же на берегу сказал:

— Вы назначаетесь ко мне на тральщик на должность старшины-минера. Надеюсь, что с этой работой справитесь!

— Постараюсь! — ответил Егоров и упрямо сдвинул брови.

Он был доволен этим назначением: наконец-то попал на корабль. Пусть этот корабль совсем маленький, но есть на нем и командирский мостик, и кубрик для жилья, и свой камбуз, и даже медная звонкая рында. Нелегко было начинать исправно нести службу, когда в прошлом далеко не все в порядке, а тут еще смотрят на тебя, как на временного человека на корабле — «вот скоро Осипов вернется». Но Егоров понимал, что другого выхода нет.

А в памяти продолжали жить прошлые дни.

…Морозная, вьюжная ночь. С борта на борт падает на волнах корабль. На берегу — вспышки и грохот снарядов, нависают над кораблем люстры осветительных ракет. Идет очередная высадка подкреплений десанту на Мысхако. Уже подана широкая сходня, и Егоров на палубе помогает десантникам выкатывать пушку…

Оглушительный взрыв на корме, прямое попадание торпеды, тяжелое ранение Егорова. Госпиталь. Мечты о возвращении в строй, на быстроходные тральщики или сторожевые катера, которые высаживали десанты у румынских берегов.

Но все получилось иначе. Егорова оставили в тылу. Огромные минные поля, как льдины, сковали порты и гавани освобожденного Крыма, для траления нужны были опытные минеры.

Работа в тылу казалась Егорову скучной. К своим обязанностям он стал относиться спустя рукава. Переводили его с мотобота на мотобот, потом и вовсе списали на берег.