— Гальюн навещал.

— Ну, конечно, дверь гальюна и люк машинного отделения находятся рядом, дорога у тебя могла быть одна, а дела — целых два, — съязвил Март.

— Дурни!

И Андрес Прассь ушел в кубрик, с треском захлопнув за собой дверь.

Приличия ради Аадам обратился и к другим:

— А может, это ты, Прийт?

— Да порази меня гром небесный, если я! — ответил матрос и по старому обычаю поднял кверху три пальца.

— Или ты, Пээтер?

— Я в моторе разбираюсь все равно как свинья в святом причастии — сжатым воздухом или чем другим он заводится, — ответил тот.

— Йоспель? — крикнул Аадам и сам же усмехнулся. Этому только свиные ножки варить, куда ему до вентилей и моторов…

Юку как-то сник и пробормотал:

— Табаку… По-людски даже курнуть не дают…

— Убирайся в камбуз! — закончил шкипер, и Йоспель побрел к себе.

Аадам на секунду задумался. Он чувствовал, что авторитет его здорово пошатнулся. «Дурни»… Но почему же он тогда ушел, если все другие дураки, а он один умный? Стыдно стало, что хотел погубить «Еву»… И шкипер не удержался:

— Сами видели, кто преступник! Убежал он… Но знайте: не будь я Пяртлираннаский Аадам, если по прибытии в Таллин не подведу этого человека под суд… Сам хотел извести судно вместе со всей командой, а еще обзывает дурнями! Вот мы ему и покажем дурня!

Матросы молча поглядели на дверь кубрика.

Аадам спустился в каюту. Все-таки его слово осталось последним. Хотя и Андрес ни в чем не признался.

Старый парусник ходко шел— под бортовым ветром, держа курс на Хийюмаа. Матросы, навалившись на поручни, хмурили лбы.

— Если такой бриз продержится до завтрашней ночи, глядишь, и таллинские огни засветятся, — произнес Март и многозначительно кивнул в сторону кубрика.

Шкипер хотел было уже забраться на койку, когда кто-то робко постучал в дверь. Аадам удивился. Такого еще за всю его двадцатилетнюю шкиперскую практику не случалось, чтобы кто-то на море постучался к нему в каюту. Матросы распахивали дверь ногой и вваливались без спросу. Поди, моряки не какие-то там маклерские рассыльные или торгаши — это те скреблись обычно за дверями, прежде чем решались войти.

— Кто там безобразничает? — крикнул Аадам и подумал про себя: «С утра до ночи одна канитель за другой!»

Но удивление шкипера исчезло, когда в каюту протиснулся Йоспель. У глупого и повадки глупые!

— Ну? — рявкнул Аадам, но тут заметил, что Юку очень уж робок и смущен, таким шкипер его никогда не видел. Парень несколько раз клацнул зубами, прежде чем смог выдавить слово:

— А… Андрес…

— Что Андрес? Говори! Или у тебя кляп во рту?

— Его… значит, на сук вздернут?.. — наконец выговорил Юку.

— А тебе какое дело? Если захочу, и под трибунал подведу! — с начальственной самоуверенностью заявил Аадам.

— Андрес не… не виноват, это я…

— Что?

От страха Юку был сам не свой. Отступил к двери, но передумал. Вдруг из глаз у него брызнули слезы, они, казалось, и язык развязали. Вперемежку со слезами и всхлипываниями выдавливались слова:

— Когда у меня кончился табак… я ходил по вечерам помогать Марту накачивать воздух… и получал у него за это на две закрутки, но потом…

— Что потом? — наседал Аадам.

— …У Марта самого выдался кризис с табаком, и он отказался от помощи… Вот я и подумал, что пойду и…

— Чертов баран! Что ты натворил?

С бесстрашием смертника Юку продолжал:

— …что пойду и выпущу побольше воздуху, чтобы Март не смог сам накачать… Тогда он опять позовет меня и даст табаку…

— Ох ты сатана морская! Треска ты безмозглая! Ох ты…

От злости у Аадама перехватило горло, и он, выставив кулаки, бросился на Йоспеля, но тот уже сообразил, что ему надобно делать, и, спасаясь от разъяренного шкипера, пулей выскочил на палубу…

Мы покинули порт в начале августа, в синие сумерки, легко спустившиеся над взморьем, и мне запомнился тот прощальный вечер — сияние города, смутные отблески портовых фонарей, ветер, доносящий степную сладкую горечь полыни, и удивительный звездопад… астрономы называют это явление звездным дождем. С моря оно выглядит особенно красочно. Десятки медленных молний движутся в небе, срываются серебряными шарами, то круглые, то хвостатые, словно диковенные огненные рыбы, плывут и барахтаются в дымчатой глубине. отраженный свет метеоров зажигает глубины ручьистым огнем, и уже невозможно различить морского простора — нет моря, нет зыбкой волны, — в небе, в бесшумном рою светил и мерцаний плывет наш волшебный корабль.

Ночную вахту нес штурман Чапичев. С первого взгляда он многим казался нелюдимым, этот молчаливый человек, коренастый, плечистый, с угловатой походкой. Он носил бакенбарды и короткую бороду, что придавало его облику несколько старомодный оттенок. Внимательные глаза пристально смотрели из-под низко надвинутого козырька фуражки, — собеседнику могло показаться, что штурман изучает его недоверчиво и недружелюбно. Тем более неожиданной была его улыбка, так преображающая хмурое лицо, открытая и удивленная, она словно освещала в нем то, что он старательно скрывал: его спокойную доброту.

Я познакомился с Чапичевым год назад и еще тогда заметил: матросы любили его, пожалуй, больше, чем других штурманов. В отношении матросов к этому штурману была свойственная ему самому, но не выраженная ни жестом, ни словом, по-мужски сдержанная теплота.

За год плавания на «Гагаре» я знал о Чапичеве не больше, чем в первый день. Матросы считали его домоседом, конечно, корабельным, а не береговым. Даже теперь, когда судно покидало Одессу на год, может быть, на два года, он оставался в своей каюте или охотно нес вахту за других, говоря, что в Одессе у него нет родных, а бродить по городу надоело.

Днем и ночью на палубе, на мостике, у парадного трапа звучали его шаги. О его приближении легко было узнать по громкому звуку шагов и резкому стуку кованой палки. Он никогда не расставался со своей «палицей», купленной где-то на пирейском базаре. В нее были искусно вделаны зажигалка и футляр для трубочного табака. Он не мог без палки ходить на тяжелом жестком протезе, стеснявшем движения. Особенно в шторм на шатких палубах и трапах, словно ускользающих из-под ног.

Еще в первые месяцы войны, когда у окраины Одессы шли бои, когда на порт, дымившийся пожаром, сотнями рушились фугаски, Чапичев, работая шкипером на моторном боте, лишился ноги.

Он не оставил морской службы. По возвращении из госпиталя снова попросился на корабль. Ему пришлось пройти добрый десяток врачебных комиссий, спорить, доказывать, убеждать, однако он настоял на своем. Он не мог представить себе другого места в жизни, другой деятельности, кроме службы во флоте.

Капитан, к которому был направлен Чапичев после госпиталя, остался доволен безногим штурманом. Чапичев был ревностным служакой, скромным, преданным делу моряком.

Сколько я его помню, он всегда был занят каким-нибудь делом, обязательно «важным и срочным», — так он обычно говорил о любой работе на корабле. Его привыкли видеть среди матросов то в тесной подшкиперской, за разборкой разных тросов и концов, то в штурманской рубке за морскими справочниками, которые он прилежно изучал.

С особой тщательностью, даже любовью, целыми ночами напролет он раскладывал и проверял карты предстоящего рейса, готовясь к нему. Вот и сейчас карты морей и океанов, сложенные аккуратной стопкой, лежали в штурманской рубке на столе, рядом со строгими томами лоций. Большой наш маршрут Одесса — Анадырь охватывал огромную часть Азии. Прежде чем направиться к Стамбулу, судно должно было зайти в порт Феодосия, взять дополнительный груз и судового врача. И хотя дорогу в Феодосию матросы называли «трамвайной», верный своим правилам Чапичев вывесил над столом подробную карту этого сектора моря. Он был весь в картах, в работе, в книгах, в тысяче корабельных дел.