— То и значит, что теперь тебе не надо прикидываться моим другом. И жалеть меня тоже не надо.

— Я не!.. Хотя нет. Мне действительно жалко тебя, но только потому, что я и есть твой друг!

— Не играет роли.

— Послушай, мне жаль, что так получилось с Лекси. Знай: мы больше с ней не встречаемся.

— Это тоже не играет роли. Теперь ты можешь уйти. Правда.

Он сидел, ждал, пока я уйду, но я не уходил. И не сказал ему ни слова в ответ. Есть пословица: действия говорят громче слов, но то же самое можно сказать и о бездействии. Я не трогался с места, и это было самым сильным высказыванием, которое я мог привести в защиту нашей дружбы.

Шва наблюдал. Я не двигался. Он наблюдал за тем, как я не двигался. Думаю, ему стало неловко, потому что он отвёл глаза.

— Не надо меня жалеть, — повторил он. — Знаешь, буддисты верят, что достигнув состояния небытия, человек становится совершенным.

— Ты же не буддист.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Я тебе сейчас кое-что расскажу, Энси. Тебе всегда хотелось это знать. Но обещай, что поверишь.

— Конечно, Шва, если ты этого хочешь. Обещаю.

— Ладно, тогда слушай…

…Вот так в той тёмной комнате, где я не мог видеть небесной синевы в его глазах — да и ничего вообще не мог в них видеть — Шва поведал мне свою самую глубокую, самую мрачную тайну.

— Я узнал о существовании «эффекта Шва» в пять лет, — начал он, — хотя названия у него тогда ещё не было. Собственно, название этому явлению дал не кто иной как ты, Энси. Но мне было пять, когда я понял: со мной что-то не в порядке.

Я не помню, как выглядела моя мать, но помню последний раз, когда видел её. Мы пошли в Кинг-Плаза, и она купила мне там одежду. Я как раз собирался в подготовительный класс, и мама хотела, чтобы её сын был одет лучше всех малышей в школе. Хотела, чтобы меня замечали.

Помню, она была такая грустная-грустная. Она уже долгое время грустила, так что не думаю, будто это было что-то необычное. На пути домой мы зашли в супермаркет — купить продуктов к обеду. Я забрался на детское сиденье в тележке, и мы пошли между рядами товаров. Такая у нас была игра: даже когда купить предстояло совсем немножко, мама катала меня по всему магазину, а я называл продукты: вот кетчуп, а вот пикули или, там, спагетти.

Мы добрались до рядов с замороженными продуктами. На улице стояло лето, но здесь царила зима. Меня до сих пор знобит при воспоминании. Мама убрала руки с тележки и сказала:

— Я скоро вернусь. Забыла говядину.

Она ушла, а я остался ждать. Горошек, кукуруза, брокколи. Я начал называть все замороженные овощи подряд: стручковая фасоль, шпинат, морковка… и на мгновение — на совсем крохотное мгновение — я забыл, зачем я здесь. Забыл, кого жду. Я забыл её. Всего лишь на миг — и этого оказалось достаточно. Когда я вспомнил, было уже поздно.

Но тогда я этого ещё не знал. Так и сидел на детском сиденьице в тележке, мёрз и продолжал ждать. Фасоль лима, цветная капуста, спаржа… Мамы всё не было. Ни через пять минут, ни через десять. Я перечислил уже все овощи.

И тогда я заплакал. Сначала просто тихонько хныкал, потом всё громче и громче. Начал кричать, звать на помощь: пожалуйста, кто-нибудь, найдите мою мамочку, она в соседнем ряду! Я кричал и плакал, и знаешь что? Знаешь что?! Никто этого не замечал!

Я сидел в тележке, плакал так, что, казалось, скоро у меня глаза вытекут, а люди шли себе мимо, как будто меня вовсе не было. Никто — ни другие матери, ни работники магазина, ни управляющий — никто меня не видел и не слышал. Народ брал свои товары и шёл дальше. Вот тогда я и понял, что так будет всегда. А рано или поздно наступит момент, когда никто не вспомнит обо мне, ни одна живая душа. И в этот день я исчезну — навсегда, бесследно. Как моя мама.

Я слушал его рассказ с комом в горле. Невозможно себе даже представить, каково это — сидеть в магазинной тележке, одному в толпе людей, и ждать маму, которая так и не вернётся.

— Шва, — медленно сказал я, — люди не исчезают только потому, что о них никто не вспоминает.

— Если ты не помнишь о человеке, то откуда тебе знать, что он не исчез, Энси? Как то дерево, что упало в лесу. Если там нет никого и ничего, что услышало бы шум его падения, то это всё равно что никакого шума не было; и если никто, совсем никто не помнит тебя, то это значит, что ты на самом деле никогда не существовал.

Я не находил слов. И полумрак комнаты, и всё, что мне было известно о Шва, располагали к мысли, что такое почти что возможно.

— Но… но ты же был там, Шва. Ведь кто-то же в конце концов заметил тебя в тележке, иначе ты бы до сих пор сидел в ней, мешая народу добраться до цветной капусты.

— Этого я не помню — остаток дня как будто утопает в тумане. Следующее чёткое воспоминание — я в полицейском участке с отцом, отвечаю на вопросы и смотрю, как отец заполняет документы. В основном я молчал. У меня сложилось впечатление, что коп даже не подозревает о том, что я тоже здесь, и это возмутило меня. Поэтому я кое-что стащил — такое, чего бы инспектор не сразу хватился, но что могло бы привлечь ко мне внимание. Когда полисмен взял стопку протоколов о пропаже человека, листы рассыпались и разлетелись по всему полу, а я засмеялся. Коп не мог ума приложить, почему распались листы, а вот я — я знал.

— Скрепка! — догадался я. — Ты стибрил скрепку!

— Когда мы шли домой, папа держался так, словно ничего не случилось, словно всё нормально. Это было ещё до несчастья с ним, но уже тогда он повёл себя странно, как будто совсем забыл о маме. Начиная с этого момента он никогда больше не упоминал о ней. Её портреты пропали со стен, а вскоре всё, что могло натолкнуть меня на мысль о ней, исчезло. Всё, кроме вот этого.

Он засунул руку под матрас, пошарил немного и выудил маленький пластиковый пакетик.

— Эту я храню отдельно от остальных, — пояснил он, протягивая мне пакетик. Я принял его с таким благоговением, будто мне вручали алмаз. Пожалуй, эта скрепка была самой драгоценной вещью, которую мне когда-либо в жизни приходилось держать в ладонях.

— Знаешь, Шва, что бы ты там ни говорил, ты не исчезнешь.

— Да, Энси, не исчезну. Уж об этом я позабочусь. Сделаю кое-что такое — все увидят и никто никогда не забудет.

— И что же это?!

Я не мог различить выражения лица Шва, но не думаю, чтобы он улыбался.

— Увидишь.

15. Междуворот в третьем проходе. Никто не будет любезен убрать эктоплазменную слизь?[29]

Я не имел понятия, что задумал Шва, но жутковатое спокойствие его тона мне очень не понравилось. Всю дорогу домой меня не оставляло нехорошее предчувствие. Уж это спокойствие Шва! Было в нём нечто триумфальное, словно озарившее его вспышкой славы. Наподобие той вспышки, что произошла с Даффи Даком[30]. Помните старый мультик: к Даффи никто не питает уважения, поэтому чтобы доказать, что он лучше Багза Банни, он съедает несколько динамитных шашек, выпивает канистру бензина, а напоследок глотает горящую спичку.

— Вот так! — торжествует Даффи, входя в жемчужные врата. — Жаль только, что это можно сделать только один раз.

Я посоветовался с Хови и Айрой, потому что больше не с кем было.

— Может, он обмажется зелёной краской и пустится бегать по школе? — предположил Айра.

— В голом виде! — добавляет Хови.

— Не-е, — возражаю я. — Если уж кошачий костюм и оранжевое сомбреро не привлекли ничего внимания, то про зелёную краску и говорить не стоит.

— Может, он спрыгнет с парашютом на поле прямо во время футбольного матча? — говорит Айра.

— В голом виде! — добавляет Хови.

— Не-е, — возражаю я. — Люди, может, и запомнят само происшествие, но забудут, кто был его героем.

Толку от приятелей я не добился, поэтому, отставив в сторону владевшие мною смущение и неловкость, понёс свои тревоги к Лекси; потому что знал: несмотря ни на что, она так же переживает за Шва, как и я.