– Как скажешь.

Я дошел до двери, открыл ее, а потом оглянулся.

– Ты все правильно пишешь: п-о-л-у-ч-и-т-ь, после "ч" пишется "и". И всегда так. По-моему, у этого пра-вила нет исключений.

Я вышел, не оглядываясь, чтобы не видеть, как он смотрит, открыв рот.

Я продолжал двигаться весь остаток смены, не в силах усидеть на месте больше пяти минут. Я пошел в административный корпус, а потом вышел в пустой прогулочный дворик и стал носиться взад и вперед, пока охранники на вышках, наверное, не подумали, что я спятил. Но к концу смены я начал успокаиваться, и шорох мыслей в голове – как шорох листьев – тоже порядком поутих.

Однако на полпути к дому это чувство опять стало сильным. Как моя «мочевая» инфекция. Мне пришлось припарковать «форд» у обочины, выйти и пробежать почти с полмили, опустив голову, работая локтями, и дыхание, вырывающееся у меня из горла, было горячим, словно я согревал его под мышкой. Потом наконец я действительно почувствовал себя нормально. Я потрусил назад, туда, где припарковал свой «форд», а половину пути прошел, и пар изо рта поднимался в морозный воздух. Приехав домой, я передал Дженис слова Джона Коффи о том, что он готов и хочет уйти. Она кивнула с видом облегчения. Стало ли ей легче? Не могу сказать. Шесть часов назад, даже три, я бы знал, но тогда уже нет. И это было хорошо. Джон все повторял, что он устал, и теперь я понимал почему. То, чем он владел, очень утомляет. И заставляет желать отдыха и тишины.

Когда Дженис поинтересовалась, почему я такой красный и от меня так пахнет потом, я ответил ей, что остановил машину по дороге и слегка пробежался. Я сказал ей только это, как уже упоминал (сейчас исписано слишком много страниц, и мне не хочется просматривать их, чтобы вспомнить), мы никогда не лгали друг другу, я просто ничего не объяснил ей.

А она не спросила.

В эту ночь, когда настал черед Джона Коффи пройти по Зеленой Миле, грозы не было. Было холодно, как всегда в это время года в тридцатые годы, и миллионы звезд рассыпались над убранными и вспахан-ными полями, иней блестел на оградах и, словно бриллианты, мерцал на сухих стеблях кукурузы.

Брутус Ховелл был распорядителем на казни, ему предстояло надеть на Джона Коффи шлем и приказать Ван Хэю включить в нужное время рубильник. Билл Додж находился в аппаратной вместе с Ван Хэем. Примерно в одиннадцать двадцать в ночь на 20 ноября Дин, Харри и я подошли к нашей единственной обитаемой камере, где на краю койки сидел Джон Коффи, свесив руки между колен, на воротнике голубой рубашки было заметно маленькое пятнышко подливки. Он смотрел на нас сквозь прутья решетки и выглядел, кажется, гораздо спокойнее, чем мы. Мои руки были ледяными, а в висках стучало. Одно дело знать, что он хотел этого и выполнить свою работу, – и совсем другое дело – сознавать, что казнишь человека за чужое преступление.

В последний раз я видел Хэла Мурса в тот вечер около семи. Он находился у себя в кабинете, застегивал пальто. Хэл был бледен, руки дрожали так, что он никак не мог справиться с пуговицами. Мне даже хотелось убрать его руки и застегнуть ему пальто, как ребенку. Ирония в том, что Мелинда выглядела лучше, когда мы с Джен навещали ее в предыдущие выходные, чем Хэл Мурс вечером перед казнью Джона Коффи.

– Я на эту казнь не останусь, – сказал он. – Там будет Кэртис, и я знаю, что Коффи в надежных ру-ках – твоих и Брута.

– Да, сэр, мы постараемся, – успокоил его я. – А что слышно о Перси? Он как, приходит в себя?

Я, конечно, имел в виду не это. Не сидит ли он сейчас в комнате и не рассказывает ли кому-нибудь, скорее всего врачу, о том, как мы засунули его в смирительную рубашку и заперли в смирительной комнате, как заключенного... как всех других идиотов, выражаясь языком Перси? А если и так, то верят ли ему?

Но, по сведениям Хэла, Перси пребывает в том же состоянии. Не говорит и вообще не присутствует в этом мире. Он все еще находился в Индианоле – «на обследовании», как с таинственным видом выразился Хэл, но улучшений нет, поэтому его скоро переведут.

– Как держится Коффи? – спросил потом Хэл. Ему наконец удалось справиться с последней пуго-вицей.

Я кивнул.

– С ним будет все нормально, начальник.

Хэл кивнул в ответ, потом подошел к двери, он выглядел как старый и больной человек.

– Как может в одном человеке уживаться столько добра и столько зла? Как мог человек, излечивший мою жену, убить двух маленьких девочек? Ты можешь это понять?

Я сказал, что нет, что пути Господни неисповедимы, что добро и зло живут в каждом из нас, и не нам судить, почему и т.д. и т.п. Почти все, что я ему говорил, я узнал в Церкви молитвы «Отче наш, сущий на Небесах». Хэл все время кивал и смотрел немного торжественно. Он мог себе позволить кивать, правда? Да. И выглядеть торжественно. На его лице лежала печаль, он был по-трясен, я в этом не сомневался, но на этот раз обошлось без слез, потому что Хэла ждала жена, к которой он ехал, его друг, и ей было хорошо. Благодаря Джону Коф-фи она жива и здорова, а человек, подписавший приказ о казни Джона, мог поехать к ней. Ему не надо смотреть, что произойдет дальше. Он сможет ощущать этой ночью тепло своей жены, а Джон Коффи будет лежать, холодея, на тележке в подвале больницы графства, и беззвучное время побежит к рассвету. И за это я ненавидел Хэла. Совсем немного, я сумел перебороть себя, но все-таки чувствовал гнев. Настоящий.

И вот я вошел в камеру, за мной Дин и Харри, оба бледные и расстроенные. Я спросил:

– Ты готов, Джон?

Он кивнул.

– Да, босс. Наверное, да.

– Хорошо. Я должен кое-что сказать, прежде чем мы пойдем.

– Говори все, что тебе нужно, босс.

– Джон Коффи, как представитель суда... Я проговорил все до конца, а когда закончил, Харри Тервиллиджер шагнул вперед, став рядом со мной, и протянул руку. Джон посмотрел с удивлением, потом улыбнулся и пожал ее. Дин, бледнее обычного, тоже протянул руку.

– Ты заслужил лучшей участи, Джонни, – сказал он хрипло. – Прости меня.

– Со мной все будет нормально, – ответил Джон. – Это самая трудная часть. А дальше все пойдет легче. – Он встал, и медальон со Святым Кристофером, который дала ему Мелли, выпал из-за ворота рубашки.

– Джон, я должен его забрать, – заметил я. – Я могу положить медальон обратно после... потом, если ты хочешь, но сейчас я обязан его забрать. – Медальон и цепочка были из серебра, они соприкоснутся с кожей, когда Джек Ван Хэй включит рубильник, и могут вплавиться в тело. Я уже наблюдал такое раньше. Да чего я только ни повидал за годы работы на Миле. Больше, чем нужно. Теперь я знаю.

Он снял цепочку с шеи и вложил в мою руку. Я сунул медальон себе в карман и велел ему выйти из камеры. Проверять его голову не было нужды, контакт и проводимость будут хорошими, кожа гладкая, как на ладони.

– Ты знаешь, босс, когда я спал сегодня, мне приснился сон, – проговорил он. – Мне снился мышонок Дэла.

– Правда, Джон? – Я стал слева от него, Харри – справа. Дин остался сзади, и мы пошли по Зеленой Миле. Это был последний раз, когда я шел здесь с заключенным.

– Да, – сказал он. – Мне снилось, что он попал в то место, о котором говорил босс Ховелл, в этот Маусвилль. Мне снилось, что там были дети и они смеялись над его фокусами. – Он сам засмеялся от этой мысли, а потом снова стал серьезным. – Мне снилось, что там и эти две беленькие девочки. И они тоже смеялись. Я обнял их, и кровь перестала течь по их волосам, девочки стали здоровы. Мы все смотрели, как Мистер Джинглз катит свою катушку, и смеялись. Нам так было весело.

– Это правда? – Я думал, что не выдержу, просто не смогу. Я готов был заплакать или закричать, мое сердце разорвалось бы на куски от горя, и все бы кончилось.

Мы вошли в мой кабинет. Джон огляделся, а потом опустился на колени, хотя его и не просили. За его спиной Харри смотрел на меня опустошенным взглядом. Дин был белый как полотно.