И Пелисье, который знал эту чудовищную цифру потерь среди защитников города — двадцать тысяч семьсот солдат за двадцать дней, — воскликнул, потирая руки:

— Севастополь — наш! — и добавил: — Но его падение нам дорого обойдется!

С рассветом войска накапливались в траншеях, доходивших до неприятельских укреплений. Русские ничего не подозревали. Все передвижения были скрыты от них дымом орудий, которые стреляли с новой силой. Оснастку для преодоления траншей починили, в брустверах проделали широкие проходы для резервов и артиллерии. Приняли все меры к тому, чтобы не случилось снова, как восемнадцатого июня, ни заторов, ни сумятицы, ни задержек. Все подготовили заблаговременно. Оставалось только ждать роковой минуты.

Засевшие в укрытиях полки дрожали от нетерпения. На правом фланге командовать будет Боске — он поведет в атаку на Малахов курган двадцать тысяч солдат, цвет французской армии.

Без пяти двенадцать! Офицеры смотрели на часы, удивляясь тому, как долго тянутся минуты. Грохот орудийной стрельбы достиг неслыханной до того силы.

Во главе атакующих частей, в двадцати шагах от неприятельского бастиона, сосредоточились зуавы из дивизии Мак-Магона. Глаза их блестели, лица выражали напряженное ожидание, руки сжимали карабины. Они притаились за земляной насыпью, готовые к прыжку. В первом ряду, в самом опасном месте — как повелевает честь, — ждал полковник. В левой руке он зажал пистолет, в правой — обнаженную саблю. Слегка повернув голову, кебир смотрел на своих зуавов. Позади него высилось знамя, которое знаменщик прижимал к груди. Славную эмблему, пробитую пулями и порванную картечью, окружала почетная стража — шестеро сержантов, из них было пятеро заросших бородой до глаз, все с медалями, с шевронами, и здесь же, разумеется, — Буффарик. Шестой, который выглядел среди этих ветеранов совсем молодым, — известный нам Оторва. Невдалеке находились отборные храбрецы: Робер, Дюлон, Бокан, горнист Питух и другие оставшиеся в живых из прежней команды разведчиков, отважные соратники Жана Бургея, украшенные множеством шрамов, отчаянные головы, любители жарких схваток и грандиозных сражений.

Нет нужды говорить о том, с каким восторгом они встретили нежданное возвращение своего неустрашимого товарища. От полковника до юного барабанщика каждый ощутил в сердце радостную дрожь. Это был праздник всего полка. И теперь все взгляды были обращены к Жану, все ждали от легендарного Оторвы, живого воплощения отважной воинской семьи, грандиозного подвига, который прославит всю армию. И они не ошибались, ибо отважному зуаву еще предстояло превзойти самого себя.

Полдень!..

Внезапно по всей восьмикилометровой линии укреплений, сжимавшей Севастополь в тисках, пушки французов и англичан умолкли. В траншеях установилась напряженная тишина. Порыв ветра разогнал пороховые дымы, и тут раздались вибрирующие сигналы горнов. Им вторила частая дробь барабанов.

Атака!..

Генералы скомандовали:

— Вперед!..

Командиры корпусов вскинули сабли и прокричали громоподобными голосами:

— Вперед!..

Солдаты, истомленные ожиданием, захмелевшие от запаха пороха, доведенные до исступления тяготами осады, кинулись вперед с дикими криками. С ужасными лицами, выставив вперед штыки, судорожно сжимая в руках карабины, они бежали по выпотрошенным турам, сломанным фашинам, вздыбленной земле, разбитым укреплениям… перепрыгивали через ямы и воронки, через непонятные предметы и бесформенные обломки — беспорядочные завалы, произведенные артиллерийским обстрелом.

Всего двадцать метров… несколько тигриных прыжков… а потом штурм осыпающегося бастиона. Двадцать метров по открытой местности — казалось бы, немного, но это были смертоносные метры. При первых же звуках атаки русские выскочили из укрытий. Вскинув ружья, они целились с холодным бесстрашием, защищенные лишь до пояса остатками земляных насыпей. Образовав три линии, славяне встретили французский авангард яростным огнем.

Залпы их ружей с десяти шагов произвели опустошительное действие. Словно бы дыхание смерти пронеслось над каждым из зуавов, и даже самых храбрых проняла дрожь. Потом сквозь ружейную трескотню прорвался зловещий крик. Половина атакующих была уже повержена! Остановленные на бегу, несчастные солдаты спотыкались, падали ничком, валились навзничь, судорожно хватались за раненые места и издавали душераздирающие вопли. Иные из них, пораженные насмерть, тем не менее пытались по инерции приподняться, ползли, шепча «Вперед!», и призыв этот застревал у них в горле. Они не могли поверить, что их настигла смерть, и хотели бежать дальше.

Знамя и его караул подвергались жестоким испытаниям. Получив пулю прямо в лоб, знаменщик упал, не издав ни звука. В ту же минуту Буффарик, громко выругавшись, проделал великолепный кульбит и упал в яму, на дне которой и остался, изрыгая все ругательства, какими только располагает Прованс.

«Значит, живой!» — подумал Оторва.

Еще четверо сержантов были распростерты на земле — убиты или тяжело ранены. У Оторвы — ни царапины. Он подхватил знамя, бросил свой карабин, крепко сжал древко и прокричал:

— Я отпущу знамя, только когда меня разрежут пополам!

В двух шагах от русских штыков Жан догнал полковника и окликнул его:

— Господин полковник!.. Я так и говорил… я водружу знамя на Малаховом кургане!

Обгоняя командира и знамя, группа зуавов бросилась на тройной ряд клинков, сверкавших на солнце. Стрелять было нельзя — не оставалось времени даже вскинуть карабин на плечо.

— В штыки!.. Тысяча чертей!.. В штыки!..

Раздался многоголосый крик умирающих… хрипы животного ужаса… яростное рычание… проклятия… лязг металла…

Заграждение из русских штыков пробили словно бы залпом картечи. Зуавы больше не владели собой; в полном исступлении, опьяненные пролитой кровью, они наносили налево и направо страшные удары.

Их штыки пронзали тела, прикрытые шинелями, и погружались в них по самую рукоять.

— Черт побери! Само идет! — бормотал Бокан, который орудовал штыком рядом с Оторвой.

Питух — голова горит, глаза вылезли из орбит, карабин на перевязи — играл сигнал атаки, который перекрывал все звуки бойни.

Взгляду открылась вторая линия вражеских стрелков. Снова залп почти в упор. Сто человек остались на земле!

— Вперед! — прорычал кебир, чудом устоявший на ногах.

— Вперед! — подхватил Оторва, размахивая знаменем. Бороду его опалил выстрел.

Питух дул в горн во всю силу своих легких.

Теперь предстояло преодолеть груды обломков, вскарабкаться на разбитый бастион, уничтожить артиллеристов, отбивавшихся возле своих пушек.

— Вперед!.. Вперед!.. Да здравствует император!.. Да здравствует Франция!

В пороховом дыму никто никого не видел, в грохоте пальбы никто никого не слышал. Не было больше ни командиров, ни солдат, ни приказов, ни запретов. Каждый стремился лишь вперед и бежал неудержимо, крича во все горло, с размаху раздавая удары, забыв о смерти, которая косила всех подряд, и думая об одном: добраться до верха! Добраться, сметая все преграды на этом пути, живые и неживые!

Этот неукротимый порыв, этот бег с препятствиями длился каких-нибудь три минуты… Пули летели со всех сторон со зловещим шипением… Глаза ослепляли вспышки пороха… уши глохли от взрывов… воздух заполнился стонами, хрипами, проклятиями… Весь этот ад казался вызовом реальности.

По-прежнему судорожно сжимая в руках древко знамени, Оторва бросался в самое пекло. Не владея собой, он издавал нечленораздельные вопли. Внезапно Жан оказался на возвышении и перед ним открылась вся картина боя.

Ни за что на свете не мог бы он объяснить, как туда забрался! Молодой человек перелез через бруствер, продрался сквозь частокол штыков, превративших его куртку в лохмотья, получил по плечу удар банником, из многочисленных царапин текла кровь, но серьезных ранений не было, и он чувствовал себя более сильным, чем когда-либо.