Катерина о себе и Всеволоде сейчас не помнит, жалость сжала сердце: впереди у Веры — одиночество.

— Можно я ещё подумаю? — жалобно спрашивает Вера, промокает жёлтым платком глаза.

— Пока будешь думать, окончательно возможность беременеть потеряешь!

Из клиники Катерина выходит в полвосьмого. Придёт и расскажет Всеволоду о Ермоленко и Вере, объяснит, почему так задержалась. Никогда ничего не рассказывала, а сегодня обязательно расскажет — Всеволоду нужно знать то, чем живёт она.

Катерина бежит. Не по переходу, а перед машинами. Прижимает к груди свёрток с курицей. Тамара взяла себе и ей.

С Тамарой пока ничего не получается. Сколько раз просила Катерина её: «Покажи Колю врачу!» Тамара только руками машет, круглит глаза, срывается на хрип: «Что ты? Что ты?» Вот тебе и «что ты!» Нет ребёнка.

— Понимаешь, тяжёлые случаи! — говорит она, входя в дом. — Ужин будет готов быстро. Я купила курицу!

Всеволод ходит взад-вперёд по квартире, её не слушает, не замечает, не смотрит на неё.

— Сварить или пожарить? Скажи, я быстро. У меня тяжёлые больные… — снова пытается объяснить Катерина. Но Всеволод глух и слеп. — Через пятнадцать минут всё будет готово, — виновато лепечет она.

Всеволод не обращает на неё внимания.

Проходит много подобных вечеров, пока она наконец понимает: Всеволод и её больные — несовместимы!

Раньше, до Всеволода, были только больные.

И всё равно упрямо пытается она соединить их:

— Понимаешь, нельзя не помочь несчастному человеку! Нельзя не выслушать раз в жизни заговорившего человека! Мне жалко этих женщин…

Она не знает, слышит Всеволод, что она говорит, или не слышит. Но как-то он неожиданно откликается:

— Никто тебе не платит за переработку. Три раза в неделю ты заканчиваешь работу в четыре, два раза — в шесть. Я и так смирился с тем, что ты не бросила работу. Сколько раз я просил об этом! Я вполне могу обеспечить и тебя, и будущих детей! А ты ещё приходишь так поздно, что ни в какие ворота не лезет! Теперь я понял: у тебя там любовник! Как я раньше не додумался? Знаю я кротких женщин! Скромненько ведут себя перед мужем, глазки потупят и окружают себя молчанием. А тем временем у бедного мужа растут рога, большие-пребольшие, иногда даже ветвистые. Наверняка ты изменяешь мне. Похоже. Очень похоже. Для тебя мужа не существует. Мне нужен уход, мне нужна женская забота, я совсем заброшен. Ты ведёшь странную жизнь. Дежурства придумала! Думаешь, я не понимаю, зачем они тебе? Крутишь шуры-муры. На каком основании я должен ночью оставаться один? Я не хочу быть ночью один. Зачем я женился?

У Катерины дрожат губы. Она не приняла своего обычного вечернего душа, смывающего усталость и чужие болячки, она не может спокойно поесть. Каждое слово Всеволода бьёт её. Она хочет сказать Всеволоду, что она не домработница. Хочет сказать, что он оскорбил её, обидел. Но не говорит ничего — он не услышит её.

Идёт в ванную, запирается там. Хочет принять душ, а домашнее платье забыла в комнате. Выйти из ванной, чтобы взять платье, невозможно. Катерина не знает, что сделать, стоит и смотрит на щедро текущую воду.

Проходит несколько лет.

Всеволод — уже не молоденький, солидный. У него — брюшко, несмотря на то, что ест он довольно умеренно и не злоупотребляет разносолами из Распределителя, доставшимися ему за его удивительные таланты. Но ведёт он себя точно так же, как и в начале их брака. Стоит ей задержаться, длинная лекция, упрёки, скандал. И снова она — в ванной. И снова-забыла домашнее платье, а выйти, чтобы взять его, не может.

— Мама, давай скорее, мы есть хотим! — доносится до неё Артёмкин голосок.

Катерина идёт на этот голосок, так и не приняв душа, зажигает газ, ставит сковороду, вынимает курицу из полиэтилена, моет её.

Всеволод не знает главного слова — «сострадание»! Как объяснить ему, что её нет без этого слова? Если взять и убить в ней сострадание, она будет не она.

За ужином тот же разговор. Теперь при детях.

— У тебя семья, муж, дети. Ты обязана сразу после работы, в положенные часы, идти домой, — строго и сухо говорит Всеволод.

— А если у больной кровотечение? — тихо спрашивает Катерина; — А если…

— Дай поесть спокойно без этих подробностей! — брезгливо обрывает её. И тут же меняет тон: — Твое дело — оставить назначение сестре. Именно для этого и существуют сёстры! Я специально узнавал, они выполняют назначение врачей, а врачи, как правило, работают до трёх-четырёх часов. Или я путаю что-то? — ехидно спрашивает Всеволод.

— Думаю, что путаешь. В клинике врачи есть круглые сутки. Но даже если я в этот день не дежурю, а моей тяжёлой больной стало плохо, я обязана провести операционное вмешательство. Сестра не может сделать операцию! Это моё дело, я — врач.

— В субботу тоже кровотечение? Каждую субботу — кровотечение? Назови мне врача, который без в надобности, без дежурства, запланированного графиком, по субботам является в клинику?

Катерина молчит. Воодушевлённый её молчанием, Всеволод возбуждённо продолжает:

— Ты сейчас не понимаешь, ты всю свою жизнь проработаешь, а не проживёшь. Подумай сама, не вернётся к тебе обратно ни час, ни день отпущенного тебе Богом времени на земле. Тебе кажется, если солнце на небе, оно так и будет светить, а оно сменяется дождём. И если ты упустила время солнца, то мгновение к тебе уже никогда не вернётся.

— Мне важнее помочь моим женщинам. Что мне делать с солнцем? Смотреть на него трудно, нежиться под ним целый день не хочется.

Первое время Катерина пыталась объяснять Всеволоду, что чувствует, о чём думает, волновалась, горячилась, нервничала, начинала рассказывать о характерах и судьбах своих женщин. Но очень скоро поняла: Всеволод не слушает её. И говорить начинает со своей прошлой точки, а не с конца её фразы.

— Получать удовольствие — единственный смысл существования, — возвышенным голосом, точно он со сцены выступает, говорит Всеволод. — У тебя есть я (так говорилось в начале их брака), у тебя есть я и сыновья (когда родились дети), которым ты должна обеспечить праздник в жизни, все свои силы ты должна отдавать мне и им, а не чужим людям. Твои дети могут получить удовольствие, благополучие, надёжный тыл только от тебя и от меня. Никому другому, кроме нас с тобой, они не нужны. Разве не так?

Катерина не отвечала. Что могла она ответить? Что дети сыты, обуты, одеты? Что не только в удовольствиях должна проходить жизнь, что радость и смысл её заключаются и в труде? Что воспитать детей барчуками, праздными тунеядцами легко, и очень трудно научить их работать, отвечать за других людей?

Это не осознаётся ею, это ею ощущается, что-то не так с сыновьями. Ей что-то не нравится в них, она не понимает сама — что. Ей что-то не нравится и в жизни Всеволода. Смутно, подсознательно она чувствует, что-то не так, но тоже не может понять, а значит, сформулировать, а значит, высказать Всеволоду. Вот же он работает на радио, к тому же его теперь сделали главным редактором политического журнала. Что-то ведь он делает там?! Но… почему у него так много свободного времени? Может быть, он так блестяще работает, что время остаётся? Или он — прекрасный организатор и сумел на плечи заместителей переложить большую часть работы? Он должен очень много читать, чтобы быть в курсе происходящего! Когда он делает это? Ведь именно от чтения и прослушивания новостей зависит его работа на радио и в журнале. Да, он смотрит последние известия, да, он перед сном час читает, но ведь этого явно мало!

— Ты можешь на работе изводить себя как хочешь, — вещает Всеволод. — Но, так как у тебя есть муж и дети, будь добра после шести вечера, в субботы, воскресенья и в праздники быть дома. Это моё требование к тебе.

У других тоже есть дети и мужья, другие тоже хотят отдыхать по субботам-воскресеньям и по праздникам, кто же будет дежурить в клинике? В каждой работе есть своя специфика, мы же не виноваты, что у нас работа круглосуточная, не можем же мы оставить больных без врачей?! — упорно продолжала сопротивляться Катерина.