Иной раз она пыталась объяснить свои ощущения Всеволоду:
— Ты говоришь, что хочешь прожить несколько жизней, а не проще ли сначала изучить других людей? Представь себе чужую судьбу, и ты проживёшь новую жизнь. Вот у меня есть женщина… — И она — начинала рассказывать ему о Ермоленко. — Когда я говорю со своей больной, хочу прежде всего узнать, о чём думает она, что чувствует. Разве, слушая её, я не проживаю её жизнь?! — настойчиво повторяет она. — Бассейн, лыжи — это механическое движение, а сколько в других людях существует душевных движений, и они не менее интересны, чем наши собственные.
Каждый раз он прерывал её небрежным жестом или усмешкой. И старался переключить на то, что нравится ему: уводил гулять, приглашал в ресторан и танцевал там с ней до упаду…
Она с удовольствием гуляла и танцевала. Смеялась, заражаясь его весельем, его радостью, его неутомимой энергией, находила радость и в непрерывном движении, и в тихой мелодии ресторана, и в лице Всеволода, обращённом к ней.
И вдруг — обрыв. Всеволод от неё ушёл — к другой. Он хочет прожить несколько жизней, он хочет пережить несколько любовей…
Не только из-за желания прожить несколько разных жизней он ушёл. Что-то было в их отношениях такое, что подготовило уход.
Ещё раз, от первого дня, как киноплёнку, она просмотрит день за днём до обрыва.
Когда начался конец?
Всеволод ещё любит её, и она ещё любит его.
Больше всего его раздражали её ночные дежурства.
— Откажись от них! — потребовал он в первую же неделю их брака. — Мало ли кто подберётся к тебе там ночью?!
— Ты с ума сошёл! Что ты говоришь? Зачем ты меня обижаешь? Слово какое выкопал?! И потом… почему кто-то должен дежурить за меня?
— Не знаю, меня это не интересует. Мне не нравится этот обычай. Женщина не должна работать ночами. Достаточно того, что она работает днём. Иди к начальству и скажи: «Муж запретил». Не поможет, я устрою звонок.
— Это невозможно.
— А возможно оставлять меня на ночь одного? Кто меня покормит? Кто обогреет? Кто меня приласкает?
Разговоры эти повторялись регулярно. Пока не родился Петя. Теперь назначить её на ночное дежурство не могли.
Не ночные же дежурства, не их споры разрушили брак?!
А может быть, разрыв начался с Борьки?
Борька не нашёл общего языка со Всеволодом.
В первый год, как и прежде, заходил каждый день. Но, посидев несколько минут за общим столом, сбегал. Когда родился Петя, стал после занятий в институте сидеть с ним — отпускал няню, которая ещё где-то подрабатывала. Когда Петя пошёл в ясли и в детский сад, забирал из яслей и из детсада. Борька прекрасно умел посадить Петю на горшок, переодеть, умыть, накормить. Приучил Петю играть тихо, пока он готовится к семинарам, научил из кубиков и из конструкторов строить дома, показал, как включается проигрыватель и надеваются; наушники, которые смастерил специально для Пети, как меняются пластинки. Пока Борька сидел с Петей, она была за Петю спокойна.
И, казалось ей, её отношения с Борькой тоже не изменились. Он ест ею приготовленную еду, он рассказывает ей о своих делах в институте, о Пете, что в его характере нравится, что не нравится.
Петя кидался к ней навстречу, едва она переступала порог, вис на ней.
— Мама, мы сегодня бегали наперегонки!
— Мама, я сегодня слушал сказки Пушкина. Проигрыватель не шипел, каждое слово понятно.
— Мама, дядя Боря показал мне приёмы каратэ.
— Мама, дядя Боря мне читал «Маугли» и научил писать «волк». Хочешь, я напишу тебе?
Не сразу заметила она, что Борька исчезает в ту минуту, как входит в дом Всеволод.
У Борьки мгновенно находятся дела: библиотека, зачёт, дружина, дежурство, бабушка…
Катерина не удерживала — верила «делам». Ей хотелось поскорее остаться с Всеволодом вдвоём. Нравилось приходить домой позже Всеволода — хотелось, чтобы Всеволод и Петя вместе кинулись к ней навстречу. А когда Всеволод приходил раньше нее, Борька исчезал, её не дождавшись, передав через Петю ей привет.
Но вот Петя пошёл в старшую труппу и заявил:
— Выгляните в окно, вот мой детский сад, я сам могу дойти до него и вернуться домой. Только дайте мне ключ!
Ключ ему дали, а Борька почти перестал бывать у них. «Почти» — это значит, он приходил к ним в день её рождения и в день рождения мальчиков.
Вёл он себя при этом странно. Являлся всегда навеселе, хотя раньше Катерина не замечала, чтобы он выпивал (слишком Борька намучился с вечно пьяным отцом!). Являлся возбуждённый, точно в ту минуту, когда садились за стол, весь вечер молчал и только в самом конце застолья произносил свой тост, всегда один и тот же, не важно, чей это был день рождения, её или мальчишек: «Будь здорова и долго жива. Хочу, чтобы ты никогда не страдала, чтобы всегда оставалась сама собой!».
Катерина долго не задумывалась о том, что для молодого человека это довольно странный тост. И за Борькой не следила — как он реагировал на тосты Всеволода и его монологи. Очень долго она не замечала, что с Борькой происходит нечто странное, вовсе ему не свойственное.
Борька всегда садился рядом с ней и, когда Всеволод начинал что-то рассказывать и не мог его слышать, склонялся к ней и шептал:
— Ты самая красивая, ты самая лучшая, ты самая добрая! Верь, пожалуйста, в себя! Сохрани, пожалуйста, свою доброту! Не поддавайся!
Она воспринимала это как пьяный бред и не очень прислушивалась.
Довольная своей жизнью, безоглядная, слепая, она, наверное, и дальше не обращала бы на Борьку внимания, если бы он как-то, в один из подобных вечеров, когда она была расслаблена вниманием к ней Всеволода, танцами и вином, не сказал:
— Я завтра уезжаю.
Она удивлённо посмотрела на него.
— Куда? В командировку? Надолго? — спросила рассеянно.
— Навсегда. На Север.
Впервые, словно после долгой разлуки, наконец, она увидела: глаза у Борьки — скучные, как у голодной, бесхозной собаки. Осунувшийся, без привычною румянца на щеках, Борька на себя не походил. Он не произнёс больше ни слова. Не сказал, что жить без неё не может, что Всеволод отнял её у него, она сама наконец поняла это.
— Нет, — сказала она жёстко. — Если ты уже взял расчёт, я принесу справку, что у нас тяжело больна бабушка и ты являешься её опекуном.
— Опекун — мама.
— Что «мама»? Я достану справку, что — ты, и сама пойду на твою работу.
Борька на Север не поехал. А Катерина снова, сразу после этого разговора с Борькой, начала дежурить в клинике. В девять часов вечера, когда больным она уже была совсем не нужна, приходил к ней Борька. Они сидели в ординаторской вдвоём, пили чай, ужинали, болтали без умолку, как прежде. Говорили о бабушке, как она мучается, что сильно сдала за последние годы и что даже Катеринины приходы её не радуют! Говорили об измученной маме. Вспоминали их с Катериной общее прошлое, день за днём, до черты, до её брака с Всеволодом. Всеволода они оба обходили молчанием.
Катерина звонила Борьке три раза в день. Утром, проснувшись, в обеденный перерыв на работу и вечером, когда Борька возвращался домой. Иногда звонила ещё и перед сном.
— К вам пришли! — тронула её за плечо соседка. — Проснитесь.
Катерина открыла глаза. Она в больнице, перед ней стоит Борька. Большеглазый, розовощёкий, нелепо длинный в коротком, не по росту халате — в институт он ещё не поступил, ему семнадцать лет, он учится в десятом классе. Осторожно Борька поставил на тумбочку сумку, пошёл помыл руки (около двери умывальник), вернулся к тумбочке, вынул из сумки детскую бутылочку.
— Сегодня морковный. Не поднимай голову, я буду держать. Пей.
— Тебе нужно идти во врачи. Или в медбратья. Брось к чёрту свою физику. Она для Вселенной, — медленно Катерина выговорила слово, которое за период «брака» с Всеволодом стало для неё привычным. — А медицина для конкретного человека, для меня вот! Я очень соскучилась по тебе. Как в школе? — За будущее невнимание к Борьке, если она всё-таки выйдет замуж за Всеволода, Катерина начала платить любовью и вниманием сейчас. — Я тебе предлагаю компромисс. Попробуй месяц поработать в больнице, вечерами хотя бы. Устрою тебя даже с зарплатой. Понравится, будем коллегами. Знаешь, как здорово всю жизнь работать вместе, ежедневно видеться! Не понравится быть врачом, гуляй в физики. А ещё у меня к тебе есть предложение: я возьму отпуск за свой счёт в твои каникулы, и мы с тобой поедем кататься на лыжах. Хочешь?
