Мать показалась Винсенту еще более бодрой и обаятельной, чем раньше. С возрастом она не высохла и не ссутулилась, а, напротив, словно распрямилась. Улыбка, затаившаяся в морщинах ее лица около ноздрей в губ, словно бы заранее прощала людям все ошибки и промахи, а большое, широкое, доброе лицо было всегда открыто навстречу красоте земли.

Несколько дней все семейство пичкало Винсента едой в всячески опекало его, невзирая на то, что он приехал с пустым кошельком и без всяких видов на будущее. Винсент бродил по вересковым пустошам, среди которых были разбросаны крытые соломой домики, глядя на лесорубов, хлопотавших около поваленного сосняка, лениво прогуливался по дороге до Розендала, мимо Протестантского подворья, напротив которого на лугу стояла мельница и зеленели на кладбище густые вязы. Боринаж уходил все дальше в прошлое, здоровье Винсента крепло, силы возвращались, и вскоре его вновь потянуло к работе.

Однажды ранним дождливым утром Анна-Корнелия спустилась в кухню и увидела, что печь уже докрасна раскалилась, а около нее, поставив ноги на решетку, сидит Винсент – на коленях у него лежала почти готовая копия картины «В часы труда».

– А, это ты, сынок! Доброе утро, – с удивлением сказала Анна-Корнелия.

– Доброе утро, мама. – Винсент ласково поцеловал ее в щеку.

– Что ты встал сегодня так рано, Винсент?

– Мне захотелось поработать, мама.

– Поработать?

Анна-Корнелия поглядела сначала на рисунок, потом на горящую печь.

– Ты хочешь сказать, что решил растопить печь. Но тебе не стоило беспокоиться из-за этого.

– Нет, мама, мне надо рисовать.

Анна-Корнелия через плечо Винсента снова взглянула на его рисунок. Ей казалось, что это ребяческая забава; ведь срисовывают же дети картинки из журналов.

– Ты собираешься всю жизнь заниматься рисованием, Винсент?

– Да, мама.

Он рассказал ей о своих планах в о том, что Тео согласен ему помочь. Вопреки ожиданиям, Анна-Корнелия была довольна. Она быстро вышла в свою комнату и вернулась с письмом в руке.

– Наш родственник Антон Мауве – художник и зарабатывает кучу денег. Это письмо от сестры пришло всего только позавчера, – Мауве, ты знаешь, женат на ее дочери Йет, – она пишет, что минхер Терстех у Гупиля продает всякую картину Антона за пять или шесть сотен гульденов.

– Да, Мауве становится одним из самых известных наших художников.

– А сколько надо времени, чтобы сделать одну такую картину, Винсент?

– По-разному бывает, мама. На одно полотно уходит несколько дней, а на другое целые годы.

– Целые годы! Бог мой!

Анна-Корнелия задумалась на минуту, затем спросила:

– Можешь ты нарисовать человека так, чтобы было похоже?

– Право, не знаю. Наверху у меня есть кое-какие рисунки. Я тебе их покажу.

Когда он вернулся, мать, уже в белом кухонном чепчике, ставила на печь чугуны с водой. Бело-голубой кафель, которым были облицованы стены кухни, наполнял ее веселым блеском.

– Я готовлю твой любимый творожный пудинг, – сказала Анна-Корнелия. – Помнишь?

– Ну, как не помнить, мама!

Он неуклюже обнял ее за шею. Мать задумчиво улыбалась. Винсент был ее старшим сыном, ее любимцем; единственное, что омрачало ей жизнь, – это его неудачи.

– Хорошо жить дома, у матери? – спросила она.

– Замечательно, моя дорогая, – ответил Винсент, шутливо ущипнув ее свежую, хоть и морщинистую щеку.

Анна-Корнелия взяла в руки боринажские рисунки и стала внимательно рассматривать их.

– Винсент, что же получилось с лицами?

– Ничего. А в чем дело?

– Ведь у этих людей нет лиц!

– Ну да. Меня интересовали лишь фигуры.

– Но ты, конечно, можешь нарисовать лица? Я уверена, что здесь, в Эттене, найдется много женщин, которые захотят иметь свой портрет. И на это можно жить.

– Да, пожалуй. Но надо дождаться, пока я научусь как следует рисовать.

Мать разбила яйца на сковородку с творогом, который она вчера сама приготовила. Она замерла на мгновение, держа в каждой руке по половинке яичной скорлупы, потом повернулась к Винсенту.

– Ты хочешь сказать, что, когда начнешь рисовать как следует, твои портреты будут покупать?

– Не в этом дело, – отозвался Винсент, быстро водя карандашом по бумаге. – Я должен рисовать как следует, по-настоящему хорошо.

Анна-Корнелия некоторое время задумчиво обмазывала пудинг яичным желтком, затем сказала:

– Боюсь, что мне этого не понять, сынок.

– Да и мне тоже, но все-таки это так, – промолвил Винсент.

За завтраком, когда ели пышный золотистый пудинг, Анна-Корнелия передала этот разговор мужу. Она уже не раз тайком обсуждала с ним дела Винсента.

– Даст ли тебе это что-нибудь в будущем, Винсент? – спросил отец. – Сможешь ли ты заработать себе на хлеб?

– Не сразу, отец. Тео будет помогать мне, пока я не встану на ноги. Когда я научусь рисовать хорошо, я смогу этим прокормиться. Рисовальщики в Лондоне и Париже зарабатывают от десяти до пятнадцати франков в день, а те, которые делают иллюстрации для журналов, получают уйму денег.

Теодор испытывал чувство облегчения уже от одного того, что Винсент поставил перед собой хоть какую-то цель и не намерен праздно болтаться, как все эти годы.

– Надеюсь, Винсент, что если ты уж возьмешься за эту работу, то не бросишь ее и больше не будешь метаться от одного дела к другому.

– С этим покончено, отец. Теперь я не отступлюсь.

Дожди скоро прошли, и установилась ясная, теплая погода. Винсент брал свой мольберт и рисовальные принадлежности и бродил по округе. Больше всего ему нравилось работать на вересковой пустоши близ Сеппе, но нередко ходил он и к большому болоту у Пассьеварта рисовать водяные лилии. В Эттене, маленьком городке, где все хорошо знали друг друга, люди смотрела на него с подозрением. Здешние жители еще не видали, чтобы кто-нибудь носил черный вельветовый костюм, и приходили в недоумение, видя, как взрослый человек целыми днями бродит в поле с карандашом и бумагой в руках. При встречах с прихожанами отца Винсент, несмотря на свою угловатость и замкнутость, всегда был вежлив, но они упорно сторонились его. Здесь, в этом малолюдном и тихом городишке, его считали страшилищем и чудаком. Все в нем было странно, необычно: его платье, манеры, рыжая борода, слухи о его прошлом, его откровенное безделье и то, что он целыми днями сидит в поле и все время на что-то смотрит. Они не доверяли ему и боялись его уже потому, что он был не похож на них, хотя он не причинял им никакого вреда и желал лишь одного – чтобы они ему не мешали. Винсент и не подозревал, что жители Эттена так невзлюбили его.

Однажды он на большом листе рисовал рубку сосняка: на переднем плане он изобразил одинокое дерево, стоявшее на отшибе у ручья. Один из лесорубов время от времени подходил к нему, глядел через плечо на рисунок, бессмысленно улыбался, а потом громко захохотал. Винсент работал над этим рисунком несколько дней, и крестьянин смеялся над ним все более открыто. Винсент решил выяснить, что же его так забавляет.

– Вам смешно, что я рисую дерево? – вежливо осведомился он.

Лесоруб в ответ опять разразился хохотом и сказал:

– Ясное дело, смешно. А ты, должно быть, дурак.

Винсент задумался на минуту и спросил:

– А был бы я дураком, если бы посадил дерево?

Лицо Крестьянина сразу стало серьезным.

– Нет, конечно, нет.

– А был бы я дураком, если бы стал ухаживать за этим деревом?

– Ясное дело, нет.

– А если бы я собрал с него плоды?

– Ты надо мной просто смеешься!

– Ну, а дурак я или нет, если я срублю дерево, как делают вот здесь?

– Почему же? Деревья надо рубить.

– Значат, сажать деревья можно, ухаживать за ними можно, снимать с них плоды можно, рубить можно, а если я их рисую, то я уже дурак. Правильно ли это?

Крестьянин снова ухмыльнулся.

– Конечно, ты дурак, коли тратишь время на такое дело. И все говорят, что ты дурак.