Клодель осматривается.

Никого.

— Идем.

Деулин послушно направляется за Клоделем.

Они приближаются к старой голубятне… обходят ее кругом.

Клодель вынимает какой-то рычажок и вставляет его в щель.

Доска отваливается.

— Полезай.

— Да послушай.

— Полезай, говорят.

В голубятне темно. Клодель берет Деулина за руку.

— Не бойся.

Что-то тихонько скрипнуло. Деулин чувствует, как они проваливаются куда-то вместе с полом.

Через секунду вспыхивает свет электрической лампочки.

Деулин оглядывается и видит нечто вроде химической лаборатории. У стены широкий кожаный диван.

— Ну, брат, и чертовщина у тебя.

— Ну, ну, садись и рассказывай: откуда ты и зачем? — улыбается Клодель.

— Я только что из Николаевска. Через Сахалин… От Сахалина пароходом.

— Ну?

— Тебя отыскиваю.

— Рассказывай.

— Меня послал к тебе Тряпицын.

— Как у него дела?

— Чудесно. С японцами уладили. Николаевск — вольная коммуна.

— Хорошо.

— Тряпицын послал меня к тебе сговориться и узнать о положении. Как у тебя с японцами?

— С японцами? Видишь ли…

Но Клоделю не удается информировать Деулина. Тонкий, гудящий звук прерывает его.

В тот же момент в стене открывается небольшая форточка. За ней — рупор.

— Алло! Клодель?

— Я! В чем дело, Петр?

— Японцы говорят с Николаевском. Слушай.

— Переводи! Слушаю.

Деулин открывает рот от изумления.

— Слушай, Архипов!.. Я ничего не понимаю…

— Не мешай! У нас здесь радио-приемник. Это старая заброшенная голубятня — подозрения не вызывает. А это говорит сверху мой помощник. Ага! Что? Слушаю, слушаю.

Клодель и Деулин замерли в ожидании.

Из рупора с перерывами слышится голос:

— Таро говорит с начальником японского гарнизона в Николаевске майором Иси-Кава. Он передает ему приказ О-Ой устроить выступление не позднее 12-го.

— Выступление?! Двенадцатого?! Чушь! — вскипает Деулин.

— Не мешай! Петр, дальше!

— …двенадцатого марта. Иси-Кава говорит, что у него мало сил. Таро сообщает, что высланы части. Подтверждает приказ. Кончили.

Тонкий гудящий звук… Форточка закрывается.

— Выступление? Чорт возьми!

— Надо предупредить.

— Да как? Три дня осталось… Не поспеть.

— Стой!

Клодель минутку думает… Потом вынимает блокнот и что-то быстро пишет.

— Вот тебе записка. Лети сейчас на вокзал… Успеешь к поезду. Поезжай в Спасск. Там есть у меня парень… Да идем, я тебе по дороге объясню.

Ясное морозное утро ползет над Спасском.

В его свете ангары авиапарка стоят, как мраморные гробницы.

— Садитесь, товарищ Деулин!

Летчик Шатров помогает Деулину сесть. Потом влезает сам.

— Давай.

Механик берется обеими руками за пропеллер. Резкий поворот… Искра… Вспышка.

Ртах-ртах-ргах — работает мотор. Пропеллер гудит.

Сильнее… Еще сильнее…

— Отпускай!.. — И сигнал рукой.

Партизаны отскакивают в сторону.

Сдувая снежную пыль, катится на полозьях аэроплан. Еще немного… Затем рычаг на себя, и, отделившись от земли, стальная птица быстро уходит в голубую высь.

Большая, большая деревня.

Широкие прямые улицы. Изредка каменные, а больше деревянные дома.

Это город Николаевск. Порт.

Летом он людный, оживленный кипящей бурливой жизнью. Особенно в период хода кеты.

Недаром. «Амурская свинина» привлекает на рыбалки тысячи рабочих.

А зимой остаются только аборигены: в большинстве буржуа золото- и рыбопромышленники, да чиновники.

Богатый город.

А сейчас он в руках партизанов.

На зданиях полощутся красные и черные флаги. Вот один:

ДА ЗДРАВСТВУЮТ СОВЕТЫ.

А вот другой:

АНАРХИЯ — МАТЬ ПОРЯДКА.

Улицы заметены сугробами снега — следы вчерашнего бурана.

На улицах: японские солдаты, матросы с китайских канонерок, партизаны в тарбазах[4], дошках, папахах.

Партизаны… Народ бесшабашный, вольный… Сахалинцы больше.

День яркий. Солнце сияет.

Все население на улицах. У всех гребки и лопаты. Сгребают снег, очищают тротуары и дороги.

Все работают: бывшие офицеры, чиновники, барышни, дамы, купцы.

Должны — коммуна. Ни купли, ни продажи нет.

Работают — корм получают.

Завтра торжественный день: открытие съезда трудящихся.

Вот едет в санках какая-то… низенькая, черная. Остановилась. Вылезает.

— Здравствуйте, товарищи!

Берет лопатку. Работает.

Это Нина Лебеда — максималистка… Член революционного штаба.

Поработала. Садится на сани и едет в штаб.

Штаб в двухэтажном деревянном здании против магазина Симадо.

Нина входит.

Все тут. Вот в центре сам легендарный Яков Тряпицын… Высокий, красивый… Взгляд твердый.

— Удивился полковник Виц, когда я к ним один в штаб пожаловал. И все офицеры удивились. Настолько удивились, что даже не тронули. Однако, не допустили меня с белыми солдатами поговорить. Чуяли… Ха-ха-ха!..

А вот и начальник штаба Наумов… А вот секретарь Черных и командиры: Бузин-Бич, Дед-Пономарев, Покровский, Мизин, Лапта.

А вот и японцы: поручик Цу-Ка-Мото и переводчик Кава-Мура.

У обоих на груди по красному банту.

— Я дземократ, — говорит Цу-Ка-Мото, подымая чашку с разведенным спиртом: — я оцень рюбит русский народа. Банзай!

— Ура!.. Банзай! — подхватывают партизаны.

Цу-Ка-Мото, веселый, с широкой улыбкой, радостный, тянется к Наумову, обнимает его… лопочет что-то.

— Подзворьте мне сказать, — любезно спрашивает Кава-Мура.

— Ну, валяй, валяй, — благодушно улыбается Тряпицын.

— Мы теперь очень хоросо понимаем, цто делает руцкий народ борсувика… Мы вам очень сочувственно. Я тозе быра бы борсувика, но у нас в Ипон другой обстоятельство… Борсувика ура!..

— Ур-р-а-а!..

— Чудесные вы ребята, — заявляет Тряпицын. — Скоро мы с вами вместе на Хабаровск пойдем… А? Согласны?

— Согласен. С удовольствием, — расплывается Кава- Мура и обеими руками жмет руку Тряпицына.

— Не очень-то ты японцам доверяйся, — шепчет Тряпицыну Бич.

— Ер-р-рунда. Теперь они безопасны. Я им верю. И даже майор их Иси-Кава превосходный человек, хотя и с хитрецой. А вот консул у них дурак… Дурак!

Громко говорит Тряпицын… Но, должно быть, японцы не слышат, как их консула ругают… Только между собой переглянулись быстро… и вновь за разговоры.

— Нет! — говорит Тряпицын. — Наших японцев я теперь не боюсь, а белым давно крышка. Да. Хоть и предсказывал полковник Виц мне смерть… и браунинг завещал…

— Что такое? — интересуется Цу-Ка-Мото.

— А вот, смотрите.

Тряпицын вынимает и кладет на стол большой бельгийский браунинг.

— Полковника Вица с его отрядом мы загнали на Де-Кастринский маяк. Сначала не хотел сдаваться… А потом сдался… Только сам застрелился и письмо оставил. Говорит, что молодежь стариков в деле военном перещеголяла… и револьвер свой, как эмблему смерти, завещал мне.

— Вы этот… риворвер… всегда с собой носице?

— Всегда.

— Карасо… очень карасо! — радуется чему-то японец.

Вечер. Уже темно.

Разговоры в штабе еще продолжаются.

А против штаба, где магазин резидента Симадо, стоит японский караул и дожидается смены.

Вот тихо поскрипывает снег… Слышится мерное шуршание ног.

Это приближается взвод на смену караула.

Подходит.

Начальники караулов о чем-то тихо переговариваются, оглядываясь по сторонам. Затем новый караул быстро занимает посты, а старый, сменившись, уходит… Вернее, не уходит, а остается тут же… и прячется в магазине Симадо.

А там… внутри… еще один взвод… Тот, который вчера сменился…

А в штабе смех, шум, говор… И уже далеко за полночь… Табачный дым… Густой и спертый запах жаркой и прокуренной комнаты.