Подивилась обозному старшине:

«А Илья-то! Добрый, добрый, а ведь наотмашь бьет! Впрочем, на пользу это — лучше уж так, чем жизнь ударит! Не всем же, как мне, повезет своего Фому встретить».

— М-да… — Илья, задрав голову, поскреб пальцами под бородой. — Так что, телесного интересу в вас, девоньки, для зрелого мужа, что в Михайловых матрешках — поглядеть да в руках повертеть — не более того!

— А если в новых платьях? — не отставала Арина.

И сама засомневалась — стоило ли… может, лучше потом, без мужских ушей, им это сказать… Ну да ладно — от взрослых женщин девки это не так воспримут, как из мужских-то уст… Ой, дядька Илья, не подкачай! Чего-то ты им на это скажешь?

А Илья словно ждал того вопроса:

— А что платья? Да то же самое, что с матрешками. Ежели впервой, то завлекательно и интересно, а когда знаешь, что внутри такая же матрешка вложена, только помельче… какой интерес? Ну нацепила ты на себя тряпки, на иной манер сшитые, и что? Под подолом-то что у нового платья, что у обыденного, все то же самое, неизменное! Да и тут тоже умение надобно. Вот, скажем, на боярыню Анну Павловну поглядеть. Так ведь не платье на ней надето, а она в то платье наряжена! А у девиц наших… хе-хе… платья на них ездят, как вон отроки на конях! Что? Непонятно? Ну как же вам объяснить-то, убогим…

Илья снова принялся скрести в бороде, а когда это не помогло, почесывание переместилось на затылок. Снова не помогло, и он, сплюнув на обочину, сердито понукнул лошадь. Девицы наблюдали за этими манипуляциями в полной тишине и неподвижности, некоторые даже рты приоткрыли. Впрочем, и отроки, едущие рядом с телегой, тоже не отрывали от Ильи глаз. И, кажется, отроков даже стало больше, чем при начале разговора.

«А ведь и он не только для девок вещает! Так же, как и Анна возле церкви, нарочно говорит громко и четко, чтобы отрокам разборчиво было. То-то сегодня в казарме пересудов будет… А не рано ли отрокам такое рассказывать? Да и вообще, уместно ли мужам подобные тайны женские раскрывать? Но Илья-то знает! Вон как уверенно говорит. Интересно, а Фома знал? Зрелый уже муж был… А Андрей? Ой, мамочки! Он же все слышит!»

Аринка, замирая сердцем, все-таки снова нашла его взгляд. Поклясться могла бы — слушает и смеется! Одними глазами смеется! И сама чуть в ответ ему не хихикнула, да вовремя спохватилась и сделала нарочито серьезную физиономию — для девок. И снова он ее понял!

— Вот, скажем, — продолжил после затянувшейся паузы Илья, — глядите вы, девоньки… а хотя бы и не девоньки, а зрелые жены, на кого-то в новом платье. Ведь все ленточки, все завязочки пересчитаете да рассмотрите! И что куда пришито, и что к чему прилегает или, к примеру, оттопыривается. А муж? Да ни в жизнь! Спроси его потом, так единственное, что сможет вспомнить, — светлое это было или, к примеру, темное. И все! А вот красива была сама баба или нет — скажет! Значит, что? — Илья обвел девок вопрошающим взглядом. — Значит, важна ты сама по себе, а платье тебе… тебя… э-э…

— Обрамляет, — подсказала Арина.

— О! Точно! Обрамляет! А как оно это делает, мужам непонятно, да и неинтересно! А ежели обрамлять толком и нечего… ну сами понимаете! Вот, значит, и выходит, что ежели вы чего-то нарочно выпячиваете, выходит глупо, а вот ежели глаз мужеский сам за что-то цепляется, а вы тут вроде и ни при чем… да только не можете вы пока этого. — Илья махнул рукой. — Не по глупости! Не дуйтесь вы! По малолетству и неумелости. Ну как же это объяснить-то… А! Во, вспомнил! Михайла рассказывал — в книге какой-то мудрой вычитал. Как же это было-то? Вот! «Если тебе какая-то жена сильно понравилась, но ты не можешь вспомнить, как она была одета, то это значит, что она была одета… э-э-э… безупречно»! О как! Не, девоньки, не выручают вас новые платья, не выручают. На них смотрят, а не на вас в них. Не платье надо выставлять, а себя, да так, чтобы это в глаза не бросалось, а этого-то вы как раз и… ну это я уже говорил.

Илья умолк и принялся оглядываться, пытаясь понять, много ли уже проехали и далеко ли до крепости. Девицы понурились, каждая по-своему осмысливая услышанное.

Арина тоже задумалась — вспомнился давний случай из семейной жизни с Фомой. Она тогда неожиданно открыла новую радость — выбор обновки для себя, но на самом деле для любимого мужчины. Случайно, заранее об этом и не думая, присмотрела на торгу головной платок с необычным узором и впервые (даже сама себе подивилась) подумала прежде всего не о том, как этот платок ей хорош будет, а о том, как этому зрелищу Фома порадуется.

Еле дождалась в тот день возвращения мужа, встретила его на крыльце вся в ожидании его слов про обновку — и как об стену ударилась: не заметил! И чувствовала же, что рад Фома ее видеть, что любуется своей красавицей женой, а вот платка ну прямо в упор не зрит! Спросила тогда: «Ничего не замечаешь?», и получила в ответ недоуменное: «А что такое?» И, вот досада, глазами по двору зашарил, непорядок в хозяйстве высматривая.

«Да платок же у меня новый!» — возопила Арина, словно о пожаре извещала. «А, и верно! — дошло наконец до Фомы. — Красивый». И тут же окончательно все доломал и испоганил: «У кого брала? Почем?» Лучше б ударил!

Ох и обиделась она тогда! Улучила время, когда муж разговором со свекровью отвлекся, заперлась в кладовке да наревелась вдоволь. А как выплакалась, так и вспомнила матушкины слова, забытые по молодости и легкомыслию: «Не должно знать мужам, как и чем мы свою красоту и привлекательность усиливаем. Не поймут и не оценят трудов наших! Коли рождается у них понимание, чем мы исхитряемся их в соблазн ввести, тут же волшебство этого соблазна и разрушается. Больше того, скажу тебе, Аринушка, отвратить мужа от тебя это понимание может. Береги секрет обольщения, даже в самой малости береги, и радуйся мужниной радостью от лицезрения тебя — без понимания того, из чего та радость проистекает! Просто в удовольствие ему на тебя смотреть, и все. В этом высшая степень искусства женского!»

Вспомнила те слова Арина, и сразу стало понятно, что не виноват ни в чем Фома — сама она своим разговором о платке все порушила. Вышла из кладовки, а тут и муж: «Да что ж ты закручинилась, отрада моя? В платке, без платка… да какая разница! Я ж тебя люблю, а не тряпки эти». И сразу радость вернулась!

Никогда больше не слыхал Фома от Арины вопроса: «Ничего не замечаешь?» Заметил обновку — хорошо, не заметил — еще лучше! Значит, ничто мужа от нее самой не отвлекает. Даже не так — если заметил, то плохо! Не слилась обновка с ее образом, торчит, будто нитка из гладкого полотна — как говаривала старая ворожея, разрушена гармония!

И снова Аринкины мысли с Фомы на Андрея перескочили. Вспомнила, КАК он глядел на нее утром, когда она вышла, приодевшись для поездки в церковь… А ведь она же для него только и прихорашивалась, впервые с тех пор, как мужа похоронила… Да что ж это за наказание-то! Не о том думает, наставница, называется!

«А ведь Илья-то именно об этом толкует, только со своей, мужской точки зрения! Вот и повод еще для одной беседы с девицами, а то и не для одной, пожалуй…»

Размышления Арины прервал голос старшего наставника, прикрикнувшего на отроков, собравшихся вокруг телеги:

— Чего сгрудились? Держать расстояние! Урядники, куда смотрите?

Девицы дружно проводили глазами проезжающего мимо Алексея, и Галка неожиданно спросила:

— Так что же, дядька Илья, Продька для НЕГО тоже неумелой оказалась?

— Ну почему же? — Илья, похоже, был совсем не прочь продолжить беседу. — У Продьки-то как раз с этим все в порядке. Хотя Леха таких Продек наверняка перевидал о-го-го сколько. Да и почище ее тоже. Понимаете, девоньки, кроме телесного интереса есть ведь еще и умственный. Это, знаете ли, такая вещь… Что сказать, как сказать, на что при этом намекать, а что в голове держать, да чтобы и тебя правильно поняли, и ты ответ правильно поняла. Вот ты, Анюта, когда на меня падала, чего сказать-то пыталась? Я ведь и не разобрал ничего. А, девонька? Да не смущайся ты так! Урок же, учеба. Ну неказисто вышло, так первый блин, как известно…