А Анна, глядя вслед уходящему сыну, совершенно неожиданно подумала:

«А ведь Листвяну ни разу не помянул, как и нет ее. Не понимает по молодости, что она в лисовиновской усадьбе является немалой силой? М-да… а вот я себе такой небрежности позволить не могу: и не хочется, а придется ее в расчет принимать. Если правильно повернуть, она может стать надежной союзницей — мало ли что там в прошлом между нами было… Листвяна не дура — понимает, что дитя лучше в крепком роду растить, значит… не только Корнею верна будет, но и всему лисовиновскому роду… даже когда Корнея не станет».

Вроде бы и разговор удачно сложился, но тревога не отпускала боярыню, да и не про все с сыном поговоришь. Конечно, если куньевских по разным местам развести, в лисовиновской усадьбе тише станет, но покоя все равно не будет, потому что корень всех бед — сама Татьяна. Анна никогда ее понять не могла: вроде бы и добрая она, и заботливая, и работящая, но… словно сама себе какой-то круг очертила и из него — ни ногой. Все, что положено, делала исправно, а больше — ни-ни. Когда погиб Фрол, могла бы стать большухой, но сама она не рвалась на себя обузу брать. Только бабы у колодца почему-то принялись жалеть Таню — бедненькая, обиженная и обделенная… а та и не подтверждала, и не отказывалась.

У Анны и в мыслях не было винить в этом сноху, тем более что хозяйкой та была хорошей, матерью — лучше и не придумаешь, как наседка с детьми носилась, а что в большухи не стремилась — так не каждому Богом даны желание и умение властвовать. Да и не до того Татьяне было — болела вечно. То по-женски животом маялась, то после выкидыша голова у нее плыла, в глазах темнело. И тоже ведь — в том не вина ее, а беда: свою немощь она переживала тяжело, чувствовала себя виноватой и перед всеми будто заискивала. Но как-то так получалось, что опять за все их несчастья бабы у колодца жалели младшую сноху — Анна-то не позволяла себе киснуть, да и бабью жалость не принимала: не столько сочувствие в ней было, сколько любопытство, а порой и откровенное злорадство тех, кто раньше лисовиновским бабам завидовал.

Для окружающих она всегда была непреклонна, уверена в себе, ни слезинки не проронила: нельзя было показать детям, как ей страшно и горько. Вот и держалась, хотя порой от усталости на ходу засыпала. Чего ей это стоило, никто не понимал, разве только батюшка Корней. И Лавр. Понял тогда и пожалел, утешил. Ее или себя? Ей-то от него тогда даже и не телесная близость нужна была — порой и не чувствовала ничего от усталости — а только поддержка да душевное тепло.

А Таня и не замечала ничего, даже сделать что-либо не пыталась. Как приняли ее в семью, так она и успокоилась — с прочими ратнинскими бабами орешки щелкала, у колодца языком чесала, словно тут и родилась. Свекровь даже поначалу Анне вторую сноху в пример ставила — покорна, трудолюбива, слова лишнего не скажет, с соседками дружна, хлопотлива… Таких в Ратном в каждом дворе хватало, вот и она довольна, что ничем от новых односельчан не отличается, стремилась быть как все. В том-то и дело, что как все! Но Лисовины-то от прочих отличались! Вот и Лавру особенную надо, такую, чтоб дух захватывало.

Как Лавр на жену смотрел, как возле нее первое время крутился — не мог надышаться да нарадоваться! Анна их любви поначалу завидовала и думала порой: кабы муж на нее хоть разочек ТАК посмотрел — все бы горести вмиг забыла! Потому и батюшка Корней смилостивился, принял Татьяну, хоть страшно вспомнить, как бушевал, когда Лавр с Фролом и Андреем привезли ему такой «подарок» — неделю грозился выгнать. А потом… а что потом было? Да ничего…

Однажды Анна случайно подглядела, как Лавр с Таней на заднем дворе сумерничали, обнявшись, будто были не мужем с женой, а возлюбленными. Как он тогда говорил! Гусиную дорогу отыскал на небе, сказывал, что его душа по той дороге летела к Танюше, как птица на юг, что мечтает только об одном, чтобы и после смерти они с ней там на небе встретились… Анна и представить себе не могла, что муж, воин ТАК говорить может. А Татьяна тогда, помнится, зевнула, шлепнула по лбу, да что-то брякнула, вроде как спать хочется, и комары вот заели. Да еще курица рябая что-то на яйцах долго сидит, надо завтра поглядеть — не болтуны ли… Вот и проморгала свою любовь… и не поняла даже, что она делала не так. Сможет ли через столько лет вернуть потерянное? Бог весть.

Следующее утро началось с истошных воплей Сучка. Ничего особо удивительного в этом не было: старшина плотницкой артели всегда высказывался громко, не выбирая выражений, и на все упреки Анны ответствовал не смущаясь:

— Дык, матушка-боярыня, дело наше такое, плотницкое… оно не токмо топор острый любит, но и слово острое, никак без него.

В этот раз, однако, Сучок хватил через край — ругался прямо под окнами девичьей, причем с кем ругался — непонятно, ибо ответов на его скороговорку не было слышно. Анна как раз отправляла девиц на утренние работы в собачий загон и вместе с Аринкой вышла на крыльцо. Голос Сучка доносился из-за угла, от дверей в плотницкую мастерскую, которая располагалась как раз под помещениями девичьей:

— Да сам я пойду, сам! Да куда ж ты меня волокешь?! Отпусти, ирод!

Оказалось, Андрей безуспешно пытался что-то объяснить Сучку и теперь, потеряв терпение, решительно ухватил лысого закупа за шиворот и волок его в сторону ворот. Увидев появившихся Анну и Арину, Сучок просветлел лицом и буквально взмолился:

— Арина, да скажи хоть ты ему… куда он меня тащит-то?! Ты его понимаешь, растолкуй, Христа ради, чего он от меня хочет?! Навязался на мою голову, молчун окаянный! Задавит ненароком, пока поймешь его!

Услышав, как еле достающий ногами до земли Сучок обратился к Арине, Андрей остановился, оглянулся, не выпуская Сучка, кивнул им с Анной и снова было потащил старшину плотников за собой, но тот взвыл с новой силой:

— Да погоди ты! Ну чего вызверился-то?! Пусть вон хоть твоя баба толмачом побудет, не понимаю же я!

При словах «твоя баба» Андрей то ли вздрогнул, то ли коротко передернул плечами, но задержался и опять обернулся в их сторону.

— Конечно, помогу. — Аринка кивнула, присмотрелась к Андрею и повернулась к Анне: — Я схожу с ними? Так оно и правда быстрее получится.

— Иди, — после вчерашнего разговора с Корнеем Анна не сомневалась, куда и зачем Андрей волок Сучка. — А то ведь и впрямь покалечит. Я Плаве скажу, что ты к завтраку опоздаешь; а как поешь, прямо в пошивочную приходи, будем тебе платье подбирать. Ну и поговорим заодно. Андрей, отпусти его! Сам теперь пойдет.

Андрей кивнул, выпустил ворот рубахи воспрянувшего духом Сучка и снова взглянул на Аринку.

— Мы недолго, — уже на ходу обернулась она. — У него тоже сегодня дел много, потому и хочет с утра пораньше успеть.

Сучок с независимым видом слушал их разговор, потирая горло, сдавленное воротом, и улизнуть не пытался, да и потом пошел следом, не споря — ему уже стало любопытно, за каким таким делом Андрей, прежде не замечавший старшину строительной артели, вдруг потащил его из крепости. Кроме того, лысый закуп и так прекрасно знал, кому тут лучше не перечить, но по вредности характера не смог удержаться и только что попытался выкинуть с Немым свою очередную шутку, напоказ «не понимая» его знаков, за что и поплатился. Андрей-то ведь сперва кивком просто позвал Сучка за собой, но тот, скорчив глумливую рожу, под смех артельщиков переспросил с плохо скрытой издевкой:

— Ась? Не расслышал я…

В ответ Андрей, не тратя сил на попытки донести до старшины свою мысль, сгреб его за шиворот и поволок за собой, так что появление Аринки стало для шутника спасением: когда Немой хотел, чтоб его поняли, отвертеться от этого никому не удавалось, и Сучок тут исключением не стал бы.