Во время поисков и захвата банды Чандлер находился дома на больничном — у него было смещение хряща — и пропустил операцию. А Гибсон получил поощрение и продвижение по службе.

Чандлер сделал последнюю затяжку и бросил окурок в пепельницу на столе. На улице он увидел, что Гибсона опять занимает вопросами женщина-телерепортер. С тех пор как начались эти убийства, она постоянно оказывалась на месте события. Лучше бы ей держаться подальше от этого, размышлял он, скользя оценивающим взором по ее ладной фигуре. Джинсы, заправленные в сапоги, соблазнительно облегали ее ноги и бедра. Крепенькая, подумал про себя полицейский, проходя мимо.

— Не могли бы вы сообщить какие-то неофициальные сведения? — подступала Терри к полицейскому инспектору.

— Вам, телевизионщикам, ни одного лишнего слова! — воскликнул Гибсон. — Стоит немного увлечься, как это станет главной новостью следующего вашего выпуска.

— Общественность имеет право знать, что происходит, — ответила журналистка. — Если объявился маньяк, совершающий массовые убийства и терроризирующий население района, вам не следует скрывать от людей факты.

— Когда придет время довести до общественности все факты, это сделает Новый Скотленд-Ярд, не полагаясь на разных репортеров, — проскрипел Гибсон. — Вы, должно быть, меня за дурака принимаете. Думаете, мне неизвестно, к чему все эти расспросы? Да вы вцепились в это дело с самого начала, делаете себе на нем имя, вот почему вас так все интересует.

— Я делаю свое дело, — сказала Терри.

— Уж это точно! Так создается великое телевидение! — сострил он. — Да ведь и я стараюсь заниматься своей работой, только моя работа не в том, чтобы давать интервью на месте каждого убийства.

— Вы полагаете, что последует еще? — ухватилась Терри.

Гибсон подозрительно скосил на нее глаза, подумывая о том, чтобы отойти, но почему-то заколебался, и голос его стал менее нетерпимым.

Он устало пожал плечами.

— Вполне возможно, если иметь в виду, какой крепкий орешек нам достался. — Гибсон смерил ее холодным взглядом. — Только не ссылайтесь на меня в своем репортаже.

Терри улыбнулась и покачала головой.

Гибсон заторопился к голубой «фиесте», стоявшей рядом с санитарной машиной. Чандлер, с сигаретой в зубах, сел за руль; устроившись рядом, Гибсон помахал перед собой рукой, разгоняя дым, который начал быстро заполнять машину.

Чандлер завел двигатель, а полицейский инспектор пристегнул ремень безопасности.

Машина рванула с места.

Терри проводила ее взглядом, ощущая на лице первые капли дождя. В небе, высоко у нее над головой, начали сгущаться тучи.

Поездка обратно в центр Лондона заняла менее получаса, но в неловком молчании, наступившем между Гибсоном и Чандлером, она тянулась бесконечно долго. Инспектор сидел, закрыв глаза и погрузившись в свои мысли. Время от времени он приподнимал веки, чтобы взглянуть на дождь, ливший теперь как из ведра; «дворники» не успевали очищать лобовое стекло. Свет фар проезжавших мимо машин, неоновые вывески, светящиеся рекламы кинотеатров, казалось, перетекали друг в друга и лились рекой вдоль улиц.

В машине стоял крепкий табачный дух. Гибсон приспустил окно, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха. Но запах сигарет лишь сменился смрадом выхлопных газов.

— Напрасно ты завел разговор с репортером, — сказал Чандлер.

Гибсон открыл глаза и с досадой посмотрел на подчиненного.

— Не учи меня, как надо обращаться с прессой, Чандлер, — ответил он резко.

— Вообще-то она недурна, — ухмыльнулся Чандлер. — Я бы не прочь за ней приударить.

— Откуда ты знаешь, что она позволяет это делать пожилым? — тихо сказал Гибсон, и на его губах появилась легкая усмешка.

Чандлер бросил на него неприязненный взгляд.

— Во всяком случае, нам надо заниматься более важными вещами, чем женщины, — заметил инспектор. — Ты направил ребят из судебной экспертизы пройтись по дому после нашего отъезда?

— И до и после, — ответил Чандлер и, повернув машину, резко надавил на тормоз: в нескольких метрах впереди два пешехода сходили с тротуара на мостовую.

— Куда лезете? — заорал на них Чандлер, проезжая мимо.

Гибсон посмотрел на подчиненного и неодобрительно нахмурился.

— Хорошо бы дактилоскопия показала что-нибудь на этот раз, — сказал Чандлер. — А то чем больше убийств, тем более дерзким становится убийца.

— Но с каждым убийством возрастает вероятность того, что он наконец допустит ошибку, — возразил Гибсон.

— Ты хочешь сказать, что все дело лишь в том, скольким еще людям придется расстаться с жизнью, пока у нас не появятся веские улики? — съязвил Чандлер.

— Тебе прекрасно известно, что я занимаюсь этим чертовым делом, — напомнил Гибсон своему коллеге.

— Но отвечаешь-то ты.

— Правильно, я, — сухо согласился инспектор. — И не забывай об этом. Если бы ты больше думал о деле и меньше о своем продвижении, нам всем было бы от этого только лучше.

Чандлер остановил машину, и инспектор решительно открыл дверцу, выходя на дождь. Его собственная машина стояла на мокрой площадке поблизости.

— До завтра, — бросил он небрежно, захлопывая за собой дверцу.

— Пока, — прошипел Чандлер.

Он смотрел, как инспектор забирался в свою машину, и в нем закипала злость.

Ничего, Гибсон еще узнает, как помыкать им.

Еще узнает.

Кровь, разлившаяся на дороге, начала уже свертываться. Густеть под палящими лучами солнца.

Кошке удалось кое-как убраться подальше от дороги, несмотря на то что сбившая ее машина переехала ей задние лапы, превратив их в лохмотья. За животным тянулся кровавый след, тут и там попадались кусочки раздавленных внутренностей. След обрывался у неглубокой канавы на обочине, где кошка нашла себе прибежище.

Беспомощное, изуродованное тело билось в конвульсиях от терзавших ее приступов боли.

Ребенок сидел на корточках в полушаге от канавы и смотрел на умирающее животное, с удивлением разглядывая то, что осталось от его тела.

Кошку держали в закутке, выгороженном для нее в саду за домом, не позволяя выбегать на дорогу, но она каким-то образом ухитрилась выбраться из своего жилища, за что и поплатилась. Малыш завороженно смотрел, как толчками вытекает кровь из расплющенной нижней части тела, как выползают набухшие кишки из разорванного живота. В нескольких местах в этом кроваво-красном месиве торчали оголенные белые кости.

Кошка была старая, жирная, обрюзгшая и облезлая, и ребенку казалось, что ее тело просто лопнуло — таким сильным был удар наехавшей на нее машины.

С полдюжины мух уселись на кровоточащие останки и пировали, подобно кучке гурманов на обильном банкете. Кошка слабо мяукала, и каждый раз при этом изо рта и носа у нее хлестала кровь. Глаза ее были полузакрыты, и ребенок понимал, что скоро наступит смерть. Знала ли кошка, что умирает? Осознавала ли, что будет лежать в этой канаве до тех пор, пока не прекратятся конвульсии, что ей уже никогда не подняться? Малыш во все глаза смотрел на животное, словно надеясь получить ответ.

Кошка была рыжей, но теперь ее шерсть вся была покрыта густой спекшейся кровавой массой, похожей на клей.

Ребенок придвинулся еще ближе, пристальнее вглядываясь в ослабевшее тело: кошка продолжала издавать звуки, похожие на мяуканье, и силилась поднять голову, как бы моля о помощи. Будь даже это в его силах, ребенок и тогда не стал бы помогать кошке, — он весь был во власти зрелища, взгляд его был прикован к судорожным движениям агонизирующего, но еще живого существа.

Какую боль оно ощущало? Чувствовало ли теплые кольца своих внутренностей, рвущихся, как жирные окровавленные змеи, наружу?

Голова кошки запрокинулась на мгновение назад, она затихла, и лишь едва различимые движения грудной клетки свидетельствовали, что в животном еще теплится жизнь.

Ребенок потянулся, чтобы поднять лежавшую позади него веточку, упавшую со стоящего рядом с канавой дерева. Он осторожно потыкал животное веточкой, желая убедиться, способно ли раздавленное тело еще шевелиться. Кошка вдруг громко мяукнула, из чего ребенок заключил, что она ощутила новую боль. Отложив веточку, ребенок наблюдал, как корчится в муках животное. Налетели еще мухи и присоединились к своим пирующим собратьям, несколько мух уже терзали располосованное чрево.