Крутой склон. У подножия склона устроена детская песочница, качели и теремок на курьих ножках. Фонарный столб недалече освещает дворик жидким неоновым светом. Снег, дождь, ветер. Свинцовое низкое небо. В грязной луже на краю детского дворика сидит, вытянув левую ногу и согнув колено правой, седовласый человек. Весь заляпанный грязью, взмокший, встревоженный. В руке у человека излучатель системы «Вий». Рядом валяются трость с серебряным украшением и смятая фетровая шляпа. Все вместе: склон, погода, качели, трость, излучатель, седой мужчина – картина совершенно сюрреалистическая. Кто случайно увидит, сразу побежит вызывать патруль. Засиживаться ротмистру никак нельзя. Срочно трость в руку, излучатель за пазуху, шляпу поверх седых волос, и как можно скорее... да вот, хотя бы в детский теремок, в избушку на курьих ножках.

Забравшись по лесенке на крылечко сказочного теремка, ротмистр, согнувшись в три погибели, втиснулся в игрушечную комнатку. Пространство полтора на два метра, окна без стекол, спину не разогнуть, макушка упирается в крышу. Зато можно не спеша охлопать себя по карманам. Ничего не потерялось, не вывалилось? Нет, все вещи и вещички на месте. Ребро болит. Сноровка скаутская осталась, но акробатической практики в последние годы не было. Практика – критерий истины, а истина в том, что, как бы ни болело ребро, все одно дела придется делать, срочные и неотложные. Карпов пощупал пальцем левое подреберье сквозь одежду, огладил бок. Спасибо судьбе, переломов нет. Ерунда – ушиб. И шишка на затылке – пустяк. Плечо ноет, так и пусть с ним, не до него, проблемы с одеждой. Пуговицу от плаща оторвало, плохо. Хорошо, что самую нижнюю, не так заметно. Грязный весь, так и что? На улице-то ненастье, упал человек с тростью, замарался. С лица и рук грязь стереть, и можно идти. Нужно идти.

Тропинка от избушки на курьих ножках мимо качелей, в обход песочницы вывела Евграфа Игоревича к подножию фонарного столба. Блеск луж на асфальте указывал дальнейший путь через расположившиеся в низинке дворы, между домами брежневской застройки. Бетонная лестница с перилами вывела ротмистра на проспект Первых Побед. С другой стороны широкого проспекта шумел ветвями бульвар, по магистрали катились, слепя фарами, редкие в столь поздний час авто.

Встав на обочине, Карпов взмахнул тростью, стараясь держать ее таким образом, чтобы водитель в приближающейся машине заметил дорогостоящую нашлепку из серебра. Водитель заметил. Двухместная развалюха «Яуза» предусмотрительно сбросила скорость, боясь обрызгать господина, остановилась. Карпов потянул на себя скользкую ручку автомобильной дверцы, плюхнулся на потертое кресло и распорядился вальяжно:

– Гони на Рублевку, братец. Замерз я, продрог, весь мокрый. Гони на полную, не обижу.

– До Рублевки далече, – медлил шофер с лицом пожилого интеллигента и руками грузчика. Выдающиеся ручищи, форменные клешни. – О цене надо бы заранее договориться.

– Не обижу, братец. Право слово, я ж не враг себе. С такими-то кулаками чего тебе меня, калеченого, бояться? Это мне надобно трепетать, братец.

– Хм-м... – Водитель грустно улыбнулся, трогая машину с места. – Было дело, за кулаки мои с каждым патрулем приходилось объясняться. Всем приходилось корочки дружинника предъявлять.

– Так ты, братец, что ж? Слоном был, да?

– Ага. Толкачи нас слонами обзывали. Золотые были времена, барин! Где теперь эти толкачи? Где слоны? Бывает, полдня по Москве колесишь, и ни одного патруля.

– Да уж, времена были золотые, – согласился Евграф Игоревич, снимая шляпу. – Позволишь снег под ноги стряхнуть? Ты не бойся, чистку салона оплачу при расчете.

– Спасибо, от лишней денюжки не откажусь.

– А ты, значит, теперь частным извозом живешь, братец?

– Не. Я курсы окончил, учителем в школе работаю. Историю преподаю. В гимназию не взяли, рылом не вышел, пашу в школе рабочей молодежи.

– Рылом-то как раз ты, братец, на профессора похож. Руки – да, подкачали, а физия подходящая для педагога.

– Ага. Без умной рожи, спасибо папе с мамой, и в школу хер бы я устроился.

– Ой, братец! Право, стыдно, ругаешься. Хорошо, мы вдвоем, а то разве не знаешь: за площадную брань жандармы на пятнадцать суток нынче сажают.

– Мне по херу! Я, барин, отчаянный человек. Днем в школе по-заученному талдычу про Трехдневную, ночами халтурю без лицензии.

– И как? Обходится без неприятностей?

– Ага! Срал я на жандармов.

– За что же ты их так не любишь, мил-человек?

– Добровольные дружины, суки, упразднили. К ним на работу хер устроишься, я просился. Образования, сказали, не хватает. Суки. Эх, барин, как здорово было в дружине! Свернешь скулу толкачу, он бух на колени и ну ботинки лизать. Всю жизнь жандармы, суки, испохабили. Ненавижу!

– Скажи-ка, братец, – неужто не боишься со случайным пассажиром откровенничать? А ну как я жандарм?

– Не. Жандармы на Рублевке не живут.

– А ну как я в гости к кому еду?

– Жандармы с рублевскими господами не дружат, всем известно, – веско заявил бывший слоник и, отвернувшись от дороги, посмотрел на Евграфа Игоревича с легкой насмешкой в воспаленных от бессонницы глазах. – Желаете, барин, запрещенную музыку послушать?

– Смотря какую. Подделки под блатняк я лично, братец, не уважаю, извини.

– Не, у меня настоящие записи. «Бардачок» откройте, справа мини-диски. Ага, справа. Зеленый возьмите. Ага, его. Вставляйте в магнитолу, послушаем.

Приемное устройство автомагнитолы сглотнуло зеленый кругляк, мигнуло светодиодом, и плоский, «натяжной» динамик над головой Евграфа Игоревича запел хрипловатым, бодрым голосом:

Безвестный исполнитель под аккомпанемент трех гитарных аккордов пел про тюрьму, волю, побег в Дикие Земли, братство Ближнего Леса. Певец нагло фальшивил, сбивался с ритма, гундосил, но ехать под его песни стало веселее. Особенно веселился водитель. Подпевал дискозаписи, отстукивал такт пальцами по плетенке руля, насвистывал в унисон с мелодией. Под пение со свистом выкатились на Рублевское шоссе.

– Блокпост на Рублевке знаешь, братец?

– Оц-тоц-первертоц, от чертей слиняли...

– Братец! Кончай делать второй голос!

– А?..

– Два! Нет, уже полтора километра до блокпоста. Смотри в оба, как покажется сторожевая башня, не прозевай знак правого поворота.

– Нам направо?

– Так точно. Не доезжая блокпоста поворот. Свернешь, и где-то с километр прямо...

– К поселку за оградой, что ли?

– Да...

– Знаю! Подвозил туда одного барина. Роскошный поселок. Озеро у них за оградой красивое, парк. Живут же люди!

– Подъедем к КПП, скажешь охраннику...

– Э, нет, барин! Мы так не договаривались. Мне светиться перед охраной нету резона. Высажу вас перед контрольно-пропускным и поеду обратно.

– Боишься стукачей СГБэшных?

– На ГБ мне насрать, барин. С жандармами на воротах неохота встречаться.

– Понятно. Лицензии на частный извоз не имеешь, музыку похабную любишь, ругаешься грязно...

– При жандармах ругаться воздержусь, музон вырублю, лицензии нету – во с чем проблема...

– Ошибаешься, братец! С музыкальным вкусом у тебя тоже проблемы. И с ненормативной лексикой. И с диссидентскими настроениями. – Евграф Игоревич засунул руку под плащ, из нагрудного кармана пиджака извлек медную бляху, персональный жетон с эмблемой Жандармерии и личным номером ротмистра Карпова. – С языком у тебя главная проблема, братец. Язык у тебя без костей. Болтаешь лишнее случайному пассажиру. И со слухом у тебя проблематично. Я ж намекал, что имею отношение к Жандармерии.

– О чем вы, барин? Юмор, да? Не понимаю... – Сидевший в профиль к ротмистру водитель развернулся. Увидел бляху. Наконец-то до него дошло: господин с тросточкой в кресле справа, боже ты мой, офицер Жандармерии! Кранты! Полная майна!