Утренний туалет женщины длился достаточно долго, чтобы такой опытный холостяк, как он, мог не только застелить постель, накрыть на стол, но и заварить чай. И только тогда мотор наконец умолк. Профессор прошел в рубку и занялся приборами, чтобы дать возможность Альфе переодеться.

Все же приличное расстояние прошли они за это время, несмотря на капризы ветра. Собственно, ему не очень-то и хотелось знать, где именно они находятся и какое именно расстояние прошли. Он приподнял стеклянный верх кабины, чтобы проветрить помещение, высунул голову наружу и увидел свою гостью по-прежнему стоящей обнаженной на противоположном борту. Альфа медленно расчесывала волосы, очевидно, ждала, когда солнце подсушит их. Чуть поднявшись над горизонтом, солнце обстреливало ее своими лучами как театральный прожектор. На спине ее посверкивали водяные брызги-зерна. Глядя на нее сзади, ее еще можно было принять за девушку, несмотря на зрелый амфорный изгиб талии. Правда, ноги были не совсем ровные, а косточки на ступнях бросались в глаза даже с такого расстояния. И он отметил про себя, в развитие предыдущих своих рассуждений о соблазне, что мужчина может восхищаться Афродитами Боттичелли или Праксителя, но это не мешает ему с истинной страстью делать собственных детей с какой-нибудь коренастой и плоскогрудой мадонной. У этой мадонны зад был, пожалуй, ниже, чем следовало.

Он вспомнил, что его руки прикасались ко всему, что он разглядывал сейчас теперь уже как художник, и с треском задвинул крышку рубки – пусть сообразит, что надо бы поторопиться.

Она появилась все в том же махровом халате, теперь уже запахнутом на груди, с собранными в хвост волосами. Лицо ее излучало тепло. Такой красивой он видел Альфу впервые.

– Но ведь это моя обязанность! – заметив, что стол накрыт, мило смутилась она.

– Я очень голоден. Давайте садитесь!

– Что, прямо так? – уткнулась она подбородком в халат. – Не будет ли слишком уж посемейному?

– Тогда оденьтесь! – вспыхнул он и выскочил из каюты.

Прошел на нос яхты, покачивающейся на волнах. Ветер дул умеренный, и яхта развивала не более десяти узлов. Он любил стоять на носу яхты в такую погоду, мысленно воображая, что носится по волнам на узкой сёрфинговой доске. Однако сейчас его мысль упорно возвращалась к гостье. Она вызвала у него чувство беспокойства. Ничего удивительного, что если шторм усилится, дама обблюет ему всю яхту.

Альфа напомнила о себе возгласом «опля!». На ней были фланелевые брюки, но не те, что купил ей он; мягкая белая водолазка подчеркивала медь монет на груди и прохладу лица и шеи. На столе в чашках стыл чай. Он сел напротив женщины – хмурый, стараясь огородить себя от привнесенного ею уюта. Ничего подобного он не припоминал в семейной своей жизни. Да, наверное, тогда уют был ему и не нужен. Он был одержим желанием сделать что-то серьезное в науке. Кроме того, поджимали сроки защиты диссертации, а девушка, женившая его на себе, уводила в сторону от всех дел. Позже он убедился, что лучше иметь жену вместо прислуги, которая могла бы приготовить два-три раза в неделю и не занимала бы тебя своими проблемами.

Вот и эта теперь – тоже ждала, когда он скажет ей что-нибудь приятное: например, какая она красивая, или отметит, до чего же искусно разложены на тарелке ломтики хлеба, смазанные маслом и конфитюром. И он сказал:

– Поедем обратно, Альфа? Если вам так страшно…

Все ее утреннее великолепие улетучилось.

– Я даже не знаю, почему так вышло. Наверное, это прорвался наружу какой-то скопившийся во мне страх. Я, должно быть, напугала вас.

– Вполне возможно, что шторм усилится. А морская болезнь…

– Мне не будет плохо, увидите! – поспешила заверить она. – Я наглоталась аэрона.

– Аэрон – ерунда, – бросил профессор, уводя взгляд от ее померкшей красоты.

– Значит, вы просто хотите прогнать меня? Вам совсем… совсем не было хорошо?

– Когда именно? – выпалил он.

Она вскочила с места, опрокинув чашку с чаем. Он промокнул салфеткой пролитый чай, затем вытер весь стол и только потом сообразил, что от женщины, которая способна разыграть сцену, подобную ночной, можно ожидать и худшего. Профессор бросился за женщиной, на палубе со свойственным морякам педантизмом отметил в первую очередь мыльные пятна, оставшиеся на досках от шампуня.

Альфа стояла на том же самом месте, у релинга. Плечи ее, трогательные своей беспомощностью, поникли. Он обнял ее, легонько притянул к себе, и она, готовая простить все, уткнулась ему в грудь.

– Простите меня. Я просто недоделанный дурак!

– Так мне и надо! Чтобы не снилась разная чушь! – призвав на помощь самоиронию, сказала она. И все же ждала от него возражений на этот счет.

– Все образуется, увидите.

– А мне действительно все это снилось? – так же как ночью уткнувшись носом в его пуловер, спросила женщина.

– Похоже на то.

Она прижалась к нему еще сильнее.

– Вы не представляете, как светились ваши зубы! Было очень страшно.

– А вот это вам не приснилось. Ваши тоже светились.

– Правда?

– Правда.

Она замерла у него на груди, похоже где-то между сном и явью. Море усердно расщепляло время своими волнами. Они как бы наполняли яхту секундами, минутами, часами и, казалось, были преисполнены обещаний рассказать ему, что же именно ей снилось, так как большего любопытства, чем это, он до сих пор никогда не испытывал.

Что ей снилось, он так и не узнал. А спрашивать было неудобно. К тому же боялся, что возможные сравнения будут не в его пользу. А это в свою очередь толкало его на единоборство с любовником из ее сна, и он, не зная удержу, силился побить все рекорды молодости. Они занимались любовью где придется – на узком клинке носа яхты, который потом убаюкивал их в своей колыбели, под тенью паруса, на краю кормы – там они лежали прямо над волнами, а стелющийся позади кильватер, казалось, исходил от них самих.

Ветер снова замер, вместе с замершим для них временем, однако профессор не стал опускать якорь. Теперь уже не имело значения, какое течение и куда их уносит. Они танцевали танго и блюзы, по ночам пересчитывали звезды, отражавшиеся в их глазах, однако зубы ни разу не засветились так, как они светились в ту первую ночь, хотя луна была такой же, как и прежде, а он перепробовал все способы. Наконец профессор по квантовой механике сдался.

– Легко поэтам, придумают любовный символ, и готово! А тут всю ночь не спишь.

– А разве это не символ?

– Сейчас я люблю тебя еще больше, – обронил он невольно, таким образом положив начало разговору, которого хотел избежать.

И Альфа рассказала, что в ее жизни был такой период, когда она утратила веру в него, своего профессора (поэтому и вела себя недавно как ненормальная). А с того памятного дня, когда он выгнал ее из своего кабинета, жила только любовью к нему, и эта любовь была для нее и мукой, и опорой. Без нее она наверняка пропала бы.

Он же в свою очередь недоумевал, как это раньше не заметил эту роскошную женщину. И не обманывал ни ее, ни себя, когда говорил, что любит ее. Ведь что, кроме любви, могло так тянуть к ней.

Привыкший из всего выводить формулы, он извлек из своих непродолжительных любовных связей принцип: каждый человек приходит на встречу с другим человеком с грузом своих забот и проблем. Однако этот груз не следует перекладывать на чьи-то одни плечи, потому что любви, обременяемой двойным грузом проблем и забот, не получится. Такой принцип противоречил его собственным проповедям против модного нынче отчуждения, но и помогал для поддержания дистанции там, где намечалась западня повторного брака. Теперь же он сам сокращал дистанцию, побуждая Альфу рассказывать о себе.

Альфа поистине удивила его (он полагал, что женщины не способны столь здраво анализировать свою судьбу). Может, поэтому и груз ее проблем показался ему довольно тяжелым. И все же они не испугались его – очень уж по-деловому Альфа сформулировала их. Так же по-деловому он спросил, кто же был первый. Ему показалось, что именно отсюда брала начало ее личная драма.