Профессор повернулся к увлеченной чтением дневника женщине, его жаждущий гармонии взгляд в который раз обнаружил ее деформированные ноги, и он вдруг решил нарисовать их. Ноги на фоне этого странного неба. Ноги лежащего человека или того, который, возможно, пытается взойти на небо… Разве искусство не есть наше стремление высвободиться от угнетающей нас дисгармонии?

– Прошу тебя, вытяни ноги, – обратился он к Альфе. – Не так, не так, развернись вместе с шезлонгом или лучше сядь на пол и вытяни их.

Она молча исполнила эту странную просьбу, а он в нетерпении одним глотком выпил оставшееся виски. И наверное, по этой причине движения его стали размашистыми и ноги получились слишком крупными. Но это не остановило его. Теперь уже рука двигалась наперекор его намерениям, руководимая собственной волей и чутьем. Характер рисунка был грубым, в глинисто-желтых, землисто-серых и болотно-синеватых тонах. Искривленные пальцы, мозоли, вздувшиеся узлы вен, которые того гляди лопнут. Оживала, устало пульсировала пара мужских ног, избороздивших множество дорог, а сейчас ступивших гордо и небрежно на необычное небо. А может, просто вытянувшихся, чтобы отдохнуть, прежде чем двинуться по самому небу и покорить его своим упорством.

Заметив, что он давно уже не обращает на нее внимания как на модель, Альфа бесшумно поднялась и встала у профессора за спиной. Помолчала какое-то время, потом удивленно спросила:

– Капитан, что это?

Он не отвечал и устало смотрел на холст. Ноги и руки подрагивали, кровь резкими толчками стучала в висках; у него было такое чувство, что он нарисовал лучшую свою картину.

– Налей-ка мне немного! – попросил он вместо ответа.

Альфа метнулась за бутылкой, словно тем самым спасала его от припадка.

– Ну, что скажешь? – спросил он, отстраняя дробно подрагивающий и ударяющийся о зубы бокал.

– Жутко! Эти ножищи во все небо… такие одинокие! Хотя… не знаю, я мало разбираюсь в живописи.

– Да, одинокие, – согласился он. – Но разве и не сильные в то же время? Разве в них не чувствуется судьба? – Он отпил еще немного, поперхнулся и засмеялся натужно, хрипло: – То-то! Зачем рисовать всего человека или его портрет? Нарисуй его ноги, и увидишь весь его жизненный путь. У Леонардо есть руки старухи…

Альфа, по-прежнему стоя сзади, приподняла его подбородок и поцеловала в темя, как бы в ознаменование успешно завершенной работы. Ему же вдруг стало стыдно за свое творение, и он торопливо отвернулся. Вот завтра закончит его, тогда будет видно. Но будет ли завтра под этим безжизненным небом и его негаснущим светом?

И он бросился в объятия поцеловавшей его женщины, повернувшись спиной к жалким – как ему показалось – в своей самонадеянности человеческим ногам. Закрыл глаза, чтобы не видеть неба, которое только что рисовал с добросовестностью ученого, ибо оно уже коснулось плеча женщины и медленно впитывало их обоих в себя, быть может, за какой-то неосознанный ими грех, их собственный или же целого человечества, а может, и за самонадеянность.

От них обоих потребовалось немало такта, чтобы эта необыкновенная свадьба не была похожа на пародию. Профессор откопал свою старую капитанскую фуражку – друзья подарили, когда он купил яхту, привязал ее к мачте, определив ей роль бракосочетающего капитана, и первый стал отвечать на якобы задаваемые этим мистическим капитаном вопросы, следуя какому-то старинному ритуалу:

– Да, хочу ее в супруги. Буду любить ее, заботиться о ней, буду верен ей.

Все это он произнес так, что от комизма ситуации не осталось и следа. Альфа прижалась к нему в порыве чувств еще крепче. Она все же умудрилась притащить на борт вечернее платье и была великолепна. Дорогое колье оттеняло смуглость шеи, умело использованная косметика и измененная прическа (она распустила свои длинные волосы) превратили ее в совершенно другую женщину. Альфа волновалась, как и положено невесте, и это нравилось ему. Пальцы у них слегка дрожали, когда они ставили свои подписи под брачным протоколом, оформленным прямо в бортовом дневнике, хотя вместо печати их скрепляли два сердечка, прикованные цепью к якорю, вонзенному в пространство, которые он изобразил.

Альфа прижимала к груди букетик, составленный из цветов, уцелевших от двух букетиков, купленных ею на берегу. На фоне царящей вокруг мертвенности они были единственными живыми пока еще существами и единственными свидетелями своего бракосочетания. Может, поэтому во время своего праздничного обеда или ужина (из-за неизменности света трудно было определить время, да и чувство времени было уже утрачено), их взгляды то и дело обращались на пестроту цветов в центре стола.

Когда еще во время подписания протокола он в шутку предложил ей наступить ему на ногу, Альфа ответила серьезно:

– Я не могу повелевать таким мужчиной.

И посмотрела на него с непонятным боязненным чувством, словно и верила и не верила в то, что все это происходит на самом деле.

– Ты подумай хорошенько еще раз, это не шутка! – сказал он. – Бортовой дневник – официальный документ. Я пойду с ним к твоему мужу.

– Ты наступи, – настаивала она на своем, как бы боясь собственной непокорности. – Наступи, прошу тебя!

И только после того, как он послушался, поставила свою подпись рядом с его подписью.

Сначала они станцевали вальс, запись которого долго искали на одной из кассет, потом он включал все подряд, чтобы разогнать сгустившуюся от их собственного торжественного молчания тишину.

– И все же, что ты думаешь обо всем этом? – спросила его Альфа во время одной из пауз, явно чувствуя себя виноватой за то, что боится.

– Оставь. Пытаться понять бесполезно. Пусть будет сфера Римана со свадьбой в самом ее центре. Настоящий ритуальный дом, в котором природа сочетает своих детей. Или нирвана, абсолютное бытие.

– Йоги едва ли представляют себе, что в абсолютном бытии они будут пить шампанское и заниматься любовью.

– Почему же нет? Если они в процессе самоусовершенствования отказываются от всех прелестей жизни, возможно, в абсолютном бытии постараются наверстать. Пить, конечно же, будут не шампанское, – засмеялся он. – Для абсолютного бытия необходимо абсолютное питие. Интересно, каким оно будет на вкус?

– Ну давай поговорим серьезно, а? – взмолилась Альфа, и было видно, что она очень нуждается в таком разговоре.

– Невеста ты моя дорогая, да ведь и я серьезно! Познание цивилизации по-прежнему остается деструктивным, ты это знаешь. Рвем, режем, разбиваем, по частям пытаемся гадать о целом, и все не удается. Да и плевать мы хотели на целое, ведь все время удается заставить ту или иную его часть служить нам. Не знаем до конца, что представляет собой электричество, а умеем заставить его даже музицировать для нас, так ведь? – указал он рукой на стоявший рядом магнитофон. – В то время как на Востоке во главу угла поставлен интеграционный путь… Я припоминаю два стихотворения. Одно европейское, а второе восточное, японское. О цветке. Жаль, не могу точно вспомнить, но суть такова: в европейском варианте поэт срывает цветок и затем радуется его аромату, краскам. В японском же наоборот. Поэт садится рядом с цветком на корточки и пытается увидеть мир заново посредством чувств этого цветка.

– И ты поэтому убегаешь от людей в море и раздеваешься донага на своей яхте? – спросила она и, взяв из вазочки цветок, торжественно преподнесла его профессору, словно вознаграждение за откровенность. Он повертел его в пальцах, понюхал и поставил обратно.

– И поэтому тоже. Когда надоедает безысходность, заполнившая наши лаборатории, убегаю.

– Из одной безысходности в другую, – усмехнулась она.

– Ага, для разнообразия. А может, правильный путь где-то посередине? По мнению йогов, природа открывает свое истинное лицо, к сожалению, только усовершенствовавшемуся человеку. И ведь ни один из этих чертей, что постигли абсолютное небытие, не расскажет тебе, что он видел там. Природа, мол, обладает самозащитой, она не хочет показываться кому попало, поэтому отнимает у счастливца, постигшего единение с нею, способность передавать ее истины другим. Что же касается наших ученых, они требуют только формул, ни больше ни меньше. И мое жалкое сознание требует формул, и только формул. Мне скучен интеграционный путь, вот и все. Сел, скрестил ноги, выбрал точку и… айда! В абсолютное небытие! А я хочу делать что-то в течение этих пятидесяти-шестидесяти лет, которые отпущены нам для осмысленной жизни, пребывая в этом бытии, каким бы относительным оно ни было! Ну да хватит! Давай сначала усовершенствуемся как супруги!