— Гм… положим, тебе это, действительно, трудно представить… Ну, как же на тебя воздействовать? А тут еще я роль не доучил… И чего мне дали этого Аркашку! Я б Несчастливцева куда лучше сыграл! — Миша приложил ладонь к груди и басом сказал: — «Я чувствую и говорю, как Шиллер, а ты — как подьячий! В дорогу, Аркашка! Руку, товарищ!» — И оглядел всех по очереди: — Здорово, правда?

— Правда! — живо отозвался Петя, довольный тем, что от него, кажется, начинают «отвязываться».

Но Маша и не думала менять тему.

— Хорошо, — сказала она, — я с ним позанимаюсь. Надо проверить все с самого начала. Может, у него есть и другие слабые места — правда, Миша?

— Конечно, — с готовностью согласился Миша. — Проверь, Маша, обязательно проверь! Я тоже помогу… И почему ты сам не сказал нам, Петя? Получил двойку — ну и сказал бы… Мужества не хватило, да?

Петя покраснел, наклонил голову и еле выдавил из себя:

— Я боялся вам… праздник испортить…

Все растроганы и сидят молча.

— Может, и я так сделала б, — после раздумья говорит Маша. — Разве легко?

— Ну, это у вас там, в женской школе, такие чувствительные, а мужчина должен быть…

— Эгоистом? — прищурила глаза Маша.

— Не эгоистом, а мужчиной, да!

Некоторое время Маша спорит, но в конце концов соглашается, что хотя и нелегко огорчить близких, а сказать надо, по крайней мере сестре.

— Да, — говорит Миша, — праздник ты нам того… Ну, ничего! Мы тебя вытянем. На круглых пятерках будешь учиться! А вот с мамой… Действительно, как же быть с мамой? Не хочется праздник ей портить. Да и сердце…

— Ага, вот видишь! — восклицает Маша и решает: — Будем сами переживать, а ей — ни слова, пока праздники не пройдут.

— Ладно, — сказал Миша. — А после праздников? Девятого по всем классам родительское собрание и выдача табелей. Она пойдет в Петин класс — и расстроится.

— А пусть она пойдет в Ванин класс или в мой.

— Можно и так, — согласился Миша. — А в Петином классе родителей представлять могу и я.

Но тут Петя обнаруживает неожиданное сопротивление.

— Не хочу! — говорит он упрямо. — Пусть мама идет в мой класс! Чего я буду прятаться! А девятого я сам ей все расскажу. Ну и что ж, что сердце! Мы с папой ее с утра подготовим.

— Ну, и так хорошо, — одобрил Миша. — Главное, на праздниках не проговориться — слышишь, Ваня?

— Я?! — глянул на брата Ваня и покраснел. — Что я, маленький!

— Ну и хорошо, ну и хорошо! — вместе говорят Миша и Маша. — А теперь чистить ботинки: до вечера уже немного осталось.

Спустя немного времени из передней доносится скрип поворачиваемого в замочной скважине ключа. Все делают друг другу предостерегающие знаки и гурьбой идут в переднюю встречать маму.

В топот сотен ног, в ребячий гомон ворвался веселый, бойкий звон, и спустя немного в школе наступила тишина. В одних классах продолжались уроки, в других, уже опустевших, хозяйничали с мокрыми тряпками в руках уборщицы, а в седьмом классе начался обор второго звена. Мальчики и девочки уселись тесной группой. Остальные парты пусты: стоят и будто прислушиваются, о чем там, в левом углу, толкуют ребята, когда все их товарищи по классу уже пошли домой обедать. За столом сидит Наталья Ивановна, классный руководитель. Она проверяет тетради, и их голубоватая стопа с левой стороны делается все ниже, а с правой постепенно растет. Кажется, будто Наталья Ивановна целиком ушла в проверку. В действительности, она слышит каждое слово и в любую минуту, когда это понадобится, готова вступить в разговор. Но пока в этом нет нужды: сбор очень умело ведет вожатый Ваня Кудрин, черноволосый худощавый мальчик лет четырнадцати. Он еще носит пионерский галстук, но на груди у него уже значок не с пылающим костром, а с красным знаменем и буквами ВЛКСМ: две недели назад Ваню приняли в комсомол.

— Сегодня мы поговорим о подкове, — сказал он, и его чуть раскосые глаза на мгновенье лукаво прищурились, — Толя, начинай.

Круглое лицо Толи Люлина сделалось сразу розовым. Чтобы скрыть смущение, он сдвинул брови и сердито посмотрел в сторону.

— О подкове? — недоуменно спросила беленькая Оля Кучеренко. — О какой подкове?

— О лошадиной, — веско сказал Николай Хорошаев, самый большой по росту ученик в классе. — Ты ничего не знаешь. Сиди и слушай.

Толя перевел сердитый взгляд на вожатого:

— Можно и без… подковыривания.

— Да что ты, Толя! — добродушно воскликнул Ваня Кудрин. — Подкова — это… вроде символа. Ты не обижайся. Расскажи, с чего началось.

— Ну, если интересно… — Смущение так же быстро сошло с лица Толи, как и появилось. — Все рассказывать?

— Все.

Толя улыбнулся, весело посмотрел на ребят и начал:

— Мы с Ваней Кудриным по физике вместе готовим уроки. Мне трудно одному. Все другие предметы — ничего, а физика почему-то не дается. Вот он пришел ко мне, разобрали мы законы отражения света, высчитали угол между падающими и отраженными лучами и сели играть в шахматы. Сначала разыграли ферзевый гамбит, потом сицилианскую. Вдруг Ваня спрашивает: «А зачем ты повесил на дверь подкову?» — «Какую, говорю, подкову? Я никакой подковы не вешал». — «А что ж, — говорит Ваня, — сама она на дверь повесилась?» — «Да на какую дверь?» — «А в передней». И тут я вспомнил, что у нас на дверях действительно висит подкова, давным-давно… Так примелькалась, что мы ее уже перестали замечать. «А, говорю, верно: висит. Это ее еще старые квартиранты повесили». — «А зачем?» — спрашивает Ваня. «Кто их знает! Бабушка объясняла, что в старину такое поверье было: если старую подкову повесить на дверь или к порогу прибить, то в дом счастье войдет…»

Ребята дружно засмеялись. Не поднимая от тетради головы, улыбнулась и Наталья Ивановна, но тут же сдвинула брови и резким движением карандаша выправила в слове «вырастить» «о» на «а».

Толя выждал, когда смех утих, и продолжал:

— Тогда Ваня говорит: «Так то ж в старину, а теперь не старина, а новейшее время. Почему ж он висит?» — «Кто — он?» — спрашиваю. «Да пережиток этот». — «Не знаю, говорю, почему он висит. Я его повесил, что ли!» — «А ну, пойди, говорит, спроси у бабушки». Я пошел в столовую и спрашиваю: «Бабушка, почему у нас висит эта подкова?» А бабушка отвечает: «Потому, что никто не догадался снять ее». Я вернулся и говорю: «Потому, что никто не догадался снять ее». А он опять наступает: «Ну хорошо, отцу твоему и матери некогда: отец стоквартирный дом строит, мать в карете скорой помощи ездит, а куда ты смотришь? Перед тобой такое добро висит, а ты — ноль внимания, да?» — «Вот это, говорю, добро? Старая подкова?!» А он мне: «Да ты знаешь, сколько страна должна дать стали за пятилетку?» — «Знаю, говорю, не хуже тебя». — «Хорошо, а как же ты помогаешь стране выполнить этот план?» — «Так же, говорю, как и ты. Что я, сталевар, что ли? Я ученик: мое дело учиться». А он напирает: «Значит, если б ты эту подкову отдал государству, так стал бы хуже учиться, что ли?» — «Подкову? — говорю. — Ты что, смеешься? Да зачем она государству?» — «Как, спрашивает, зачем? Да ведь это металлический лом! Из этой подковы можно комбайн сделать или даже шагающий экскаватор». Я говорю: «Сколько ж их собрать надо! В подкове и двухсот граммов нет». — «Это, — отвечает он, — ничего не значит. На одном складе был случай, когда муравьи перетащили из подвала к себе на чердак целую тонну сахарного песку. Милиция с ног сбилась, пока нашли виновных. Это — вообще. А в частности, подкова твоя весит не меньше трехсот граммов». Тут мы начали спорить: я — двести, он — триста. Спорили, спорили, потом сняли подкову и пошли взвешивать ее.

— Куда? — заинтересовались ребята.

— В «Гастроном».

— А вас оттуда не выпроводили?

— Нет. Продавщица только сказала: «Мы на этих весах пряники взвешиваем, а вы с лошадиным инвентарем лезете». Потом завернула в бумагу и взвесила.

— Ну и сколько? — спросили ребята.