Раздобыв карту Намюра по своему вкусу, дядя Тоби немедленно принялся самым усердным образом ее изучать: а так как для него важнее всего было выздороветь, выздоровление же его зависело, как вы знаете, от умиротворения страстей и душевных волнений, то ему, понятно, надо было постараться настолько овладеть своим предметом, чтобы быть в состоянии говорить о нем совершенно спокойно.

После двухнедельных усердных и изнурительных занятий, которые, кстати сказать, не пошли впрок его ране в паху, – Дядя Тоби способен был, с помощью некоторых примечаний на полях под текстом фолианта да переведенной с фламандского «Военной архитектуры и пиробаллогии» Гобезия[87], придать своей речи достаточно ясности; а не прошло и двух месяцев, – как он стал прямо-таки красноречив и не только мог повести в полном порядке атаку на передовой контрэскарп, – но, проникнув за это время в военное искусство гораздо глубже, чем было необходимо для его первоначальной цели, – дядя Тоби мог также переправиться через Маас и Самбру, совершать диверсии до самой линии Вобана, аббатства Сальсин и т. д. и давать своим посетителям такое же отчетливое описание всех других атак, как и атаки на ворота Святого Николая, в которой он имел честь получить свою рану.

Но жажда знаний, подобно жажде богатств, растет вместе с ее удовлетворением. Чем больше дядя Тоби изучал свою карту, тем больше она приходилась ему по вкусу, – в силу такого же процесса электрической ассимиляции, как и тот, посредством которого, по моему мнению, уже вам изложенному, души знатоков, благодаря долгому трению и тесному соприкосновению с предметом своих занятий, имеют счастье стать под конец совершенными – картинными, – мотыльковыми, – скрипичными.

Чем больше пил дядя из этого сладостного источника знания, тем более жгучей и нестерпимой делалась его жажда; так что не истек еще до конца первый год его заключения, а уже едва ли был укрепленный город в Италии или во Фландрии, плана которого он бы не раздобыл тем или иным способом, – читая, по мере их приобретения, и тщательно сопоставляя между собой истории осад этих городов, их разрушений, перестройки и укрепления заново; все это делал он с таким глубоким вниманием и наслаждением, что забывал себя, свою рану, свое заключение и свой обед.

На другой год дядя Тоби купил Рамолли и Катанео в переводе с итальянского, – – а также Стевина, Маролиса, шевалье де Виля, Лорини, Коегорна, Шейтера, графа де Пагана, маршала Вобана и мосье Блонделя[87] вместе с почти таким же количеством книг по военной архитектуре, какое найдено было у Дон Кихота о рыцарских подвигах, когда священник и цирюльник произвели набег на его библиотеку.

К началу третьего года, а именно в августе шестьсот девяносто девятого года, дядя Тоби нашел нужным ознакомиться немного с баллистикой. – Рассудив, что лучше всего почерпнуть свои знания из первоисточника, он начал с Н. Тартальи, который первый, кажется, открыл ошибочность мнения, будто пушечное ядро производит свои опустошения, двигаясь по прямой линии. – Н. Тарталья доказал дяде Тоби, что это вещь невозможная.

– – – Нет конца разысканию истины!

Едва только дядя Тоби удовлетворил свою любознательность насчет пути, по которому не следует пушечное ядро, как незаметно он был увлечен далее и решил про себя поискать и найти путь, по которому оно следует; для этого ему пришлось снова отправиться в дорогу со стариком Мальтусом, которого он усердно проштудировал. Далее он перешел к Галилею и Торричелли[87] и нашел у них непогрешимо доказанным при помощи некоторых геометрических выкладок, что названное ядро в точности описывает параболу – или, иначе, гиперболу – и что параметр, или latus rectum, конического сечения, по которому движется ядро, находится в таком же отношении к расстоянию и дальности выстрела, как весь пройденный ядром путь к синусу двойного угла падения, образуемого казенной частью орудия на горизонтальной плоскости; и что полупараметр – – – стоп! дорогой дядя Тоби, – стоп! – ни шагу дальше по этой тернистой и извилистой стезе, – опасен каждый шаг дальше! опасны излучины этого лабиринта! опасны хлопоты, в которые вовлечет тебя погоня за этим манящим призраком – Знанием! – Ах, милый дядя, прочь – прочь – прочь от него, как от змеи! – Ну разве годится тебе, добрый мой дядя, просиживать ночи напролет с раной в паху и горячить себе кровь изнурительными бессонницами? – Увы! они обострят твои боли, – задержат выделение пота, – истребят твою бодрость, – разрушат твои силы, – высушат первичную твою влагу, – создадут в тебе предрасположение к запорам, – подорвут твое здоровье, – вызовут раньше времени все старческие немощи. – Ах, дядя! милый дядя Тоби!

Я бы гроша не дал за искусство писателя, который не понимает того, – что даже наилучший в мире непритязательный рассказ, если его поместить сразу после этого прочувствованного обращения к дяде Тоби, – покажется читателю холодным и бесцветным; – поэтому я и оборвал предыдущую главу, хотя еще далеко не закончил своего повествования.

– – – Писатели моего склада держатся одного общего с живописцами правила. В тех случаях, когда рабское копирование вредит эффектности наших картин, мы избираем меньшее зло, считая более извинительным погрешить против истины, чем против красоты. – Это следует понимать cum grano salis[88], но, как бы там ни было, – параллель эта проведена здесь, собственно, только для того, чтобы дать остыть слишком горячему обращению, – и потому несущественно, одобряет или не одобряет ее читатель в каком-либо другом отношении.

Заметив в конце третьего года, что параметр и полупараметр конического сечения растравляют его рану, дядя Тоби в сердцах оставил изучение баллистики и весь отдался практической части фортификации, вкус к которой, подобно напряжению закрученной пружины, вернулся к нему с удвоенной силой.

В этот год дядя впервые изменил своей привычке надевать каждый день чистую рубашку, – начал отсылать от себя цирюльника, не побрившись, – и едва давал хирургу время перевязать себе рану, о которой теперь так мало беспокоился, что за семь перевязок ни разу не спросил о ее состоянии. – Как вдруг, – совершенно неожиданно, ибо перемена произошла с быстротой молнии, – он затосковал по своем выздоровлении, – стал жаловаться моему отцу, сердился на хирурга, – и однажды утром, услышав на лестнице его шаги, захлопнул свои книги, отшвырнул прочь инструменты и стал осыпать его упреками за слишком затянувшееся лечение, которое, – сказал он, – давно уже пора было закончить. – Долго говорил он о перенесенных им страданиях и о томительности четырехлетнего печального заточения, – прибавив, что если бы не приветливые взгляды и не дружеские утешения лучшего из братьев, – он бы давно уже свалился под тяжестью своих несчастий. – Отец находился тут же. Красноречие дяди Тоби вызвало слезы у него на глазах, – настолько было оно неожиданно. – Дядя Тоби по природе не был красноречив, – тем более сильный эффект произвело его выступление. – Хирург смутился; – не оттого, что не было причин для такого или даже большего нетерпения, – но и оно было неожиданно: четыре года ходил он за больным, а еще ни разу не случалось ему видеть, чтобы дядя Тоби так себя вел; – ни разу не произнес он ни одного гневного или недовольного слова; – он весь был терпение, – весь покорность.

Проявляя терпеливость, мы иногда теряем право на то, чтобы нас пожалели, – но чаще мы таким образом утраиваем силу жалости. – Хирург был поражен, – но он был прямо ошеломлен, когда дядя Тоби самым решительным тоном потребовал, чтобы его рана была вылечена немедленно, – – иначе он обратится к мосье Ронжа[89], лейб-хирургу короля, чтобы тот заступил его место.