«Как бы высокопарно ни ораторствовал он на эту тему, все-таки напоследок окажется, что они сводятся всего лишь к его выгодам, его гордости, его благополучию или какой-нибудь мимолетной страстишке, которая способна дать нам лишь слабую уверенность, что он останется на высоте в случае серьезных испытаний.
«Я поясню мою мысль примером.
«Мне известно, что ни банкир, с которым я имею дело, ни врач, к которому я обыкновенно обращаюсь» (Нет никакой надобности, – воскликнул, проснувшись, доктор Слоп, – обращаться в таких случаях к врачу), – «не являются людьми набожными: их насмешки над религией и презрительные отзывы о всех ее предписаниях, которые я слышу каждый день, не оставляют на этот счет никаких сомнений. Тем не менее я вручаю мое состояние первому, – и доверяю мою жизнь, еще более драгоценное мое достояние, честному искусству второго.
«Теперь позвольте мне разобрать причины моего неограниченного доверия к этим людям. – Во-первых, я считаю невероятным, чтобы кто-нибудь из них употребил мне во вред власть, которую я им препоручаю; – на мой взгляд, честность есть недурное средство для достижения практических целей в свете; – я знаю, что успех человека в жизни зависит от незапятнанности его репутации. – Словом, я убежден, что они не могут мне повредить, не причинив себе самим еще большего вреда.
«Но допустим, что дело обстоит иначе, именно, что их выгода заключалась бы в противоположном образе действий; что при известных обстоятельствах банкир мог бы, не портя своей репутации, присвоить мое состояние и пустить меня по миру, – а врач мог бы даже отправить на тот свет и после моей смерти завладеть моим имуществом, не пороча ни себя, ни своего ремесла. – На что же в них могу я в таких случаях положиться? – Религия, самый мощный из всех двигателей, отпадает. – Личная выгода, второе по силе побуждение, действует решительно против меня. – Что же остается мне бросить на другую чашку весов, чтобы перетянуть это искушение? – Увы! У меня нет ничего, – ничего, кроме вещи, которая легче мыльного пузыря, – я должен положиться на милость чести или другого подобного ей непостоянного чувства. – Слабая порука за два драгоценнейшие мои блага: – собственность мою и мою жизнь!
«Если, следовательно, мы не можем положиться на нравственность, не подкрепленную религией, – то, с другой стороны, ничего лучшего нельзя ожидать от религии, не связанной с нравственностью. Тем не менее совсем не редкость увидеть человека, стоящего на очень низком нравственном уровне, который все-таки чрезвычайно высокого мнения о себе как о человеке религиозном.
«Он не только алчен, мстителен, неумолим, – но оставляет даже желать лучшего по части простой честности. – Однако, поскольку он громит неверие нашего времени, – ревностно исполняет некоторые религиозные обязанности, – по два раза в день ходит в церковь, – чтит таинства – и развлекается некоторыми вспомогательными средствами религии, – он обманывает свою совесть, считая себя на этом основании человеком религиозным, исполняющим все свои обязанности по отношению к богу. Благодаря этому самообману такой человек в духовной своей гордости смотрит обыкновенно сверху вниз на других людей, у которых меньше показной набожности, – хотя, может быть, в десять раз больше моральной честности, нежели у него.
«Это тоже тяжкий грех под солнцем, и я думаю, что ни одно ошибочное убеждение не наделало в свое время больше зла. – В доказательство рассмотрите историю римской церкви». ( – Что вы под этим разумеете? – вскричал доктор Слоп.) – «Припомните, сколько жестокости, убийств, грабежей, кровопролития» ( – Пусть винят собственное упрямство, – вскричал доктор Слоп) – «освящено было религией, не руководимой строгими требованиями нравственности.
«В каких только странах на свете…» (При этих словах Трим начал делать правой рукой колебательные движения, то приближая ее к проповеди, то протягивая во всю длину, и остановился только по окончании фразы.)
«В каких только странах на свете не производил опустошений крестоносный меч сбитого с толку странствующего рыцаря, не щадившего ни возраста, ни заслуг, ни пола, ни общественного положения; сражаясь под знаменами религии, освобождавшей его от подчинения законам справедливости и человеколюбия, он не проявлял ни той, ни другого, безжалостно попирал их ногами, – не внемля крикам несчастных и не зная сострадания к их бедствиям».
– Я бывал во многих сражениях, с позволения вашей милости, – сказал со вздохом Трим, – но в таких ужасных, как это, мне быть не доводилось. – У меня рука не поднялась бы навести ружье на беззащитных людей, – хотя бы меня произвели в генералы. – Да что вы смыслите в таких делах? – сказал доктор Слоп, посмотрев на Трима с презрением, которого вовсе не заслуживало честное сердце капрала. – Что вы понимаете, приятель, в сражении, о котором говорите? – Я знаю то, – отвечал Трим, – что никогда в жизни не отказывал в пощаде людям, которые меня о ней просили; – а что до женщин и детей, – продолжал Трим, – то прежде чем в них прицелиться, я бы тысячу раз лишился жизни. – Вот тебе крона, Трим, можешь выпить сегодня с Обадией, – сказал дядя Тоби, – а Обадия получит от меня другую крону. – Бог да благословит вашу милость, – отвечал Трим, – а я бы предпочел отдать свою крону этим бедным женщинам и детям. – – Ты у меня молодчина, Трим, – сказал дядя Тоби. – – – Отец кивнул головой, – как бы желая сказать – – да, он молодец. – – —
– А теперь, Трим, – сказал отец, – кончай, – я вижу, что у тебя остался всего лист или два.
Капрал Трим продолжал:
«Если свидетельства прошедших веков недостаточно, – посмотрите, как приверженцы этой религии в настоящее время думают служить и угождать богу, совершая каждый день дела, покрывающие их бесчестием и позором.
«Чтобы в этом убедиться, войдите на минуту со мной в тюрьмы инквизиции». (Да поможет бог моему бедному брату Тому.) – «Взгляните на эту Религию, с закованными в цепи у ног ее Милосердием и Справедливостью, – страшная, как привидение, восседает она в черном судейском кресле, подпертом дыбами и орудиями пытки. – Слушайте! – Слышите этот жалобный стон?» (Тут лицо Трима сделалось пепельно-серым.) – «Взгляните на бедного страдальца, который его издает», – (тут слезы покатились у него) – «его только что привели, чтобы подвергнуть муке этого лжесудилища и самым утонченным пыткам, какие в состоянии была изобрести обдуманная система жестокости». – (Будь они все прокляты! – воскликнул Трим, лицо которого теперь побагровело.) – «Взгляните на эту беззащитную жертву, выданную палачам, – тело ее так измучено скорбью и заточением…» (– Ах, это брат мой! – воскликнул бедный Трим в крайнем возбуждении, уронив на пол проповедь и всплеснув руками, – боюсь, что это бедняга Том. – Отец и дядя Тоби исполнились сочувствием к горю бедного парня, – даже Слоп выказал к нему жалость. – Полно, Трим, – сказал отец, – ты читаешь совсем не историю, а только проповедь; – пожалуйста, начни – фразу снова.) – «Взгляните на эту беззащитную жертву, выданную палачам, – тело ее так измучено скорбью и заточением, что каждый нерв и каждый мускул внятно говорит, как он страдает.
«Наблюдайте последнее движение этой страшной машины!» – ( – Я бы скорее заглянул в жерло пушки, – сказал Трим, топнув ногой.) – – – «Смотрите, в какие судороги она его бросила! – – Разглядите положение, в котором он теперь простерт, – каким утонченным пыткам он подвергается!» – – (– Надеюсь, что это не в Португалии.) – «Больших мук природа не в состоянии вынести! – Боже милосердный! Смотрите, как измученная душа его едва держится на трепещущих устах!» – (– Ни за что на свете не прочитаю дальше ни строчки, – проговорил Трим. – Боюсь, с позволения вашей милости, что все это происходит в Португалии, где теперь мой бедный брат Том. – Повторяю тебе, Трим, – сказал отец, – это не описание действительного события, – а вымысел. – Это только вымысел, почтенный, – сказал Слоп, – в нем нет ни слова правды. – Ну, нет, я не то хотел сказать, – возразил отец. – Однако чтение так волнует Трима, – жестоко было бы принуждать его читать дальше. – Дай-ка сюда проповедь, Трим, – я дочитаю ее за тебя, а ты можешь идти. – Нет, я бы желал остаться и дослушать, – отвечал Трим, – если ваша милость позволит, – но сам не соглашусь читать даже за жалованье полковника. – Бедный Трим! – сказал дядя Тоби. Отец продолжал:)
