Вот каковы городские секреты. Некоторые с течением времени станут достоянием гласности, некоторые — никогда. Все их городок хранит с лицом, в высшей степени непроницаемым.

Труды дьявола заботят город не больше, чем труды Господа или труды человеческие. Он познал тьму. И было ее довольно.

Проснувшись, Сэнди Макдугалл поняла: что-то не так, но в чем дело, сказать не могла. Вторая половина постели пустовала — сегодня у Роя был выходной, и он отправился рыбачить с какими-то приятелями. Должно быть, вернется к полудню. Горелым ниоткуда не пахло. У нее ничего не болело. Ну, так что же?

Солнце. Солнце было не то.

Тень, которую отбрасывал росший под окном клен, танцевала высоко на обоях. Но Рэнди всегда будил ее раньше, чем солнце поднималось настолько, чтобы тень клена легла на стену… Испуганный взгляд Сэнди перескочил на стоявшие на шкафу часы. Десять минут десятого.

В горле у Сэнди что-то затрепетало.

— Рэнди? — позвала она и стрелой кинулась по узкому коридорчику трейлера, а полы халата бились за спиной. Рэнди, миленький?

Спальня купалась в свете, какой бывает, если солнце пробьет толщу воды — он шел из маленького окошка над кроваткой… открытого окошка. Но, ложась вечером спать, Сэнди его закрыла. Она всегда закрывала это окно.

Кроватка была пуста.

— Рэнди? — прошептала молодая женщина.

И увидела сына.

Маленькое тельце в застиранной пижамке было брошено в угол комнаты, как тряпка. Одна нога нелепо торчала кверху перевернутым восклицательным знаком.

— Рэнди!

Она упала возле тельца на колени. Потрясение избороздило лицо резкими линиями. Сэнди взяла ребенка на руки. На ощупь тельце было холодным.

— Рэнди, сладкий мой, просыпайся.

Рэнди, Рэнди, проснись…

Синяки исчезли. Все до единого. За ночь они истаяли, оставив личико и тельце безупречными, хорошего цвета. Единственный раз после родов Сэнди сочла сынишку прекрасным, и при виде этой красоты пронзительно, страшно, безнадежно закричала.

— Рэнди! Проснись! Рэнди? Рэнди?

Рэнди?

Не спуская малыша с рук, она поднялась и побежала назад по коридору. Халат сваливался с одного плеча. На кухне в пятне утреннего солнца стоял неубранный высокий стульчик с полочкой, усыпанной крошками от вчерашнего ужина Рэнди. Она втиснула мальчика туда. Голова Рэнди упала на грудь, малыш заскользил на бок со страшной, не оставляющей надежды медлительностью и, скособочившись, привалился к высокому подлокотнику.

— Рэнди? — сказала Сэнди, улыбаясь, выкатив глаза, похожие на голубые мраморные шарики с изъяном, и похлопала малыша по щекам. — Просыпайся, Рэнди, ну-ка. Кушать, Рэнди. Хочешь нямням? Пожалуйста… о Господи, пожалуйста…

Она круто обернулась, рывком распахнула один из шкафчиков над плитой, запустила в него руку, порылась, и наружу посыпались: рис «Чекс», банка равиоли, бутылка масла «Вессон». Бутылка разлетелась вдребезги, залив густой жидкостью плиту и пол. Сэнди нашла маленькую банку шоколадно-молочного крема, а из сушилки выхватила пластиковую ложечку.

— Смотри, Рэнди. Твой любимый. проснись, посмотри, какой вкусный крем. Шока, Рэнди. Шока, шока. — В глазах у Сэнди потемнело от нахлынувшей ярости и ужаса. — Проснись! — заорала она, и прозрачную кожу лба и щечек Рэнди усеяли бисеринки ее слюны. Проснись, проснись ради Бога гаденыш маленький ПРОСНИСЬ!

Она стащила с баночки крышку и набрала в ложку немного шоколадно-молочного крема. Рука, уже знающая правду, тряслась так, что почти все расплескала. Остатки Сэнди впихнула в маленький вялый ротик, и на полочку со страшным хлюпаньем упало еще несколько капель. Ложечка звякнула о зубы малыша.

— Рэнди, — взмолилась она. — Перестань дурачить мамку.

Протянув свободную руку, она согнутым пальцем открыла сынишке рот и втолкнула туда остатки крема.

— Во-от, — проговорила Сэнди Макдугалл. Ее губы тронула улыбка, неописуемая в своей безумной надежде. Сэнди устроилась на кухонной табуретке, медленно, мышца за мышцей, расслабляясь. Теперь все будет хорошо. Теперь Рэнди поймет, что мама любит его по-прежнему, и прекратит свои жестокие проделки. — Вкусно? — пробормотала она. Вкусно, Рэнди? Ну, улыбнись мамочке. Кто у мамки холосый мальчик, кто ей улыбнется?

Протянув дрожащие пальцы, она подтолкнула уголки рта Рэнди кверху. Шлеп. Шоколад вылился на полочку. Сэнди зашлась криком.

Субботним утром Тони Глик проснулся оттого, что его жена, Марджори, упала в гостиной.

— Марджи? — позвал он, спуская ноги на пол. — Мардж?

После долгой-долгой паузы она ответила:

— Со мной все в порядке, Тони.

Тони сидел на краю кровати, бессмысленно глядя себе под ноги. На нем были только полосатые пижамные штаны на шнурке, концы которого свисали между ног. Густые черные волосы, которые унаследовали оба сына Тони, были всклокочены. Все думали, что в Тони есть еврейская кровь, и ему часто приходило в голову, что людей сбивают с толку именно эти волосы, волосы даго. Фамилия его дедушки была Гликуччи. Когда кто-то сказал дедуле, что в Америке жить проще, если фамилия у тебя американская, что-нибудь звонкое и короткое, тот официально сменил ее на Глик, не отдавая себе отчета, что на самом деле меняет принадлежность к одному меньшинству на появление другого. Тело у Тони Глика было широкое, смуглое, с мощными буграми мышц. Лицо сохраняло изумленное выражение человека, которого пинком выбросили из бара, когда он собирался уйти сам.

Он взял на работе освобождение, и прошлую рабочую неделю много спал. Во сне то, что мучило Тони, исчезало. Снов он не видел. Ложился в семь тридцать, вставал в десять утра и в два часа дня укладывался вздремнуть до трех часов. Время, прожитое Тони с той сцены, какую он устроил на похоронах Дэнни, до сегодняшнего солнечного субботнего утра (без малого неделя) казалось окутанным дымкой и совершенно нереальным. Соседи все несли и несли еду. Овощное рагу, консервы, печенье и пирожки. Марджи сказала, что понятия не имеет, куда все это девать. Обоим не хотелось есть. В среду вечером Тони попытался заняться с женой любовью, и оба расплакались.

Марджи выглядела очень плохо. Сама она управлялась с ситуацией, отдраивая дом от чердака до подвала, и делала это с маниакальным рвением, не оставляющим места никаким другим мыслям. День-деньской гремели ведра и завывал пылесос, а в воздухе постоянно висел резкий запах нашатыря с лизолом. Все игрушки и всю одежду Марджори аккуратно упаковала в картонные коробки и отнесла в Армию спасения и универмаг «Гудвилл». Когда в четверг утром Тони вышел из спальни, все эти картонки выстроились в ряд под входной дверью, каждая с аккуратной наклейкой. Ничего страшнее этих немых картонок ему видеть не приходилось. Все ковры Марджори вытащила на задний двор, развесила на бельевых веревках и немилосердно выколотила пыль. Несмотря на то, что Тони плохо воспринимал окружающее, он заметил, как побледнела жена с прошлого вторника или среды — даже губы, кажется, утратили свой естественный цвет. Под глазами легли коричневые тени.

Все это пронеслось у Глика в голове куда быстрее, чем длился наш пересказ, и он уже был на грани того, чтобы снова завалиться в постель, но тут Марджори опять упала и не ответила на оклик Тони.

Он поднялся и прошлепал в гостиную. Там он увидел лежащую на полу жену, которая неглубоко дышала, не отрывая затуманенных глаз от потолка. Она занималась перестановкой мебели в гостиной, так что все было сдвинуто с мест и комната приобрела странный разъединенный вид.

Что бы ни было не в порядке с Марджори, за ночь ей стало хуже. Она выглядела так скверно, что сонную пелену Тони словно прорезали острым ножом. Марджори еще не переодевалась, и разошедшийся до середины бедер халат открыл мраморно-белые ноги. Весь загар, которым она покрылась за летнюю поездку на отдых, сошел. Рот судорожно хватал воздух, словно легкие Марджори не могли получить его вдоволь. Тони заметил, как странно выдаются у нее зубы, но ничего об этом не подумал —могло быть виновато освещение.