На следующий день к вечеру говорили все и без исключения:

— Она хотела, чтобы казнь была отложена и казнь отложили. Она не хочет, чтобы его расстреляли и его не расстреляют.

— Ух, эти большевики — вы еще не знаете, что это за дети.

Так говорили в синагоге, на бирже, в банках и даже в богадельне.

Когда капитану барону фон Вассерблюму, заместителю убитого полковника фон Готтенберга, доложили о том, какое общественное мнение сложилось в вверенном ему городе — у него от злости зашевелились усы.

— Увидим — яростно произнес он — расстреляем ли мы этого бандита или нет. — И капитан назначил казнь на следующий день и приказал оповестить предварительно население, точно указав срок казни.

Нельзя сказать, чтобы жители города X. особенно любили наблюдать такие вещи, как труп, рана, кровь. Я бы сказал, что именно этого они не любили, в особенности после последнего погрома, когда добрая треть населения была объектом наблюдения и только две трети наблюдали, плотно заколотив окна ставнями и заперев двери на все болты и крюки. Тем не менее в этот раз, несмотря на ранний час, а было только шесть с половиной часов утра, добрых две-три тысячи человек собралось за городом, в поле, где должна была произойти казнь Стрельбицкого. Да и пришли они не столько посмотреть на казнь, сколько убедиться, что «он расстрелян не будет, потому что, если уже большевики взялись за дело, то это просто не пройдет».

Еще солнце не расправило своих лучей, еще синяя мудрость не пролилась по небу— когда вдали показалась процессия и тысячи глаз нащупывали каждый шаг, каждое движение молчаливо едущих и идущих солдат в касках и одинокого молодого человека в двойном окружении. Взвод конницы, полурота солдат, два фаэтона — в одном офицеры, в другом — врач с помощником.

Молодой человек был спокоен и порой даже улыбался. Его вели к старому кладбищу, где должна была произойти казнь. И, несмотря на всю очевидность, на всю безнадежность положения — общественное мнение ни на секунду не колебалось.

Место для казни было выбрано поистине удачно. Чувствовалась немецкая предусмотрительность и приспособляемость. Кладбище с двух сторон отделялось от прочего мира рвом в полторы сажени глубиной. Не нужно было рыть специально для данного случая могилы.

Конные оцепили место казни, потеснив немного публику. Молодого человека подвели к краю рва. Взвод солдат был выстроен шагах в двадцати от осужденного. Остальные были отведены в сторону. Выступил офицер. В руках у него был приговор. Вдруг молодой человек замахал рукой и крикнул:

— Разрешите передать матери пиджак.

В публике заволновались. Офицер недоуменно повел плечами — но разрешил. Пиджак был снят и передан солдатом в публику, где его взяла пожилая женщина. Затем офицер предложил осужденному выслушать приговор. Началось чтение. Нелепо составленный, как и все приговоры, растянутый на три страницы, он занял чтением минут двадцать. Осужденный с закрытыми глазами и папиросой во рту, которую он попросил у офицера, спокойно выслушал его. Затем раздалась предварительная команда — щелкнули предохранители, затрещали затворы… В этот самый момент молодой человек снова замахал рукой. Офицер с досадой подошел к нему. На ломанном немецком языке осужденный заявил.

— Я ничего не понял из того, что вы мне читали. Я требую перевода приговора.

Офицер выругался. В публике раздались нервные возгласы.

— Хорошо, мы вам переведем. Вы вправе этого требовать.

Но переводчика не оказалось под рукою. Стали искать среди публики лиц, владеющих немецким языком. Но кому из граждан пришла бы мысль оказать услугу немецкому офицеру и укоротить, хотя бы на минуту, жизнь осужденного. Пришлось посылать в штаб вестового за переводчиком. До города было 5 верст.

Елена Казимировна Стрельбицкая, получив пиджак от сына, поспешила скрыться в толпе. С трудом пробираясь, она вышла, наконец, в открытое место. Оглянулась, но никто на нее не обратил внимания — все были поглощены происходящим на кладбище. Быстро стала рыться в карманах. В боковом нашла конверт, адресованный на ее имя. Прочла, улыбнулась и шепнула:

— Хорошо, мой мальчик.

Вереница извозчиков далеко тянулась ожидая конца казни и прилива пассажиров. Выбрала лучшую лошадь и заказала— в город.

Солнце работало вовсю. Капли пота стекали из-под шлемов и текли по лицам, раздражая и ослабляя. Ружья невольно опустились, хотя офицер и забыл подать команду. Брюки прилипли к ляжкам, пиджаки к лопаткам, ноги к подошвам, мозги к черепным коробкам. Офицер в душе ругался на трех языках. Больше всех злился доктор. Его обязанность — прощупывать пульс покойника, была грубо нарушена. Прошел час, полтора, а никого из города не было. Стрельбицкий рассматривал свои ногти, ничем не интересуясь и скучая. Наконец, вдали показалось облачко пыли. Все устремились взорами. Офицер подал знак следить за Стрельбицким. Вестовой на коне, а на извозчике переводчик. Офицер оживился. Доктор широко вздохнул. Наэлектризованная публика выплеснула последнюю волну шума и смолкла.

Снова началось чтение. Переводчик слабо владел русским языком и еще слабее немецким. И на этот раз чтение приговора затянулось на добрых полчаса. Солдаты стоя засыпали. Но вот произнесена последняя фраза приговора. Офицер принял воинственную позу и громко отдал предварительную команду.

Но что это. Снова машет рукой осужденный, снова чего-то требует. Офицер опешил. Досадливо отмахнулся и опять подал предварительную команду. Но тут подъезжает вестовой и доносит:

— Капитан фон Вассерблюм требует, чтобы вы поступили по закону и после прочтения приговора опросили осужденного.

— Разве капитан приехал?

— Только что, господин поручик.

Медленно направляется поручик к Стрельбицкому. Тот вежливо заявляет.

— Я поляк и не понимаю, почему мне читают приговор сперва на немецком, потом на русском языке. Я попросил бы вас, г-н офицер, перевести мне приговор на мой родной язык и тогда я со спокойной совестью умру. Это мое право и я настаиваю.

— Почему же вы раньше не сказали, что вы поляк. Терять из-за вас чорт знает сколько времени.

— Для того, чтобы выиграть столько времени, сколько вы потеряете.

Пришлось снова посылать вестового в город.

— Он еще что-нибудь придумает и его в самом деле не расстреляют, — радовались в публике.

Солдаты совсем поникли. Расстреливать человека столько времени, да еще в такую жару, смутило бы любого палача.

Отыскивать польского переводчика было труднее, чем русского, ибо первого при комендатуре не оказалось. Но чего не сделает военная распорядительность. И часа через полтора переводчик был найден.

Воинственность офицера поблекла. Голова опустилась. Он уже не следил за осужденным. Солдаты стали похожими на оловянных солдатиков, над которыми весело потрудились шалуны.

Вдруг кто-то из публики ослабевшим голосом крикнул:

— Едут.

Все обернулись и тупо уставились вдаль. Этим моментом воспользовался Стрельбицкий. Он спокойно спрыгнул и пустился бежать. Пока бегство было обнаружено прошло не менее 20-ти секунд. Все остолбенели, солдаты, офицер, публика… Затем, все заметались. Верховые оцепили то место, где стоял Стрельбицкий, но прыгать в ров не решались.

Офицер, вместо того, чтобы подвести пеших к краю рва, приказал стрелять, хотя цели и направления не было. Наконец он сообразил, и по его команде верховые стали огибать ров, но поздно. Три велосипедиста, весело поблескивая своими машинами, давно улепетывали. Так их и видели.

Публика была в восторге Фон Вассерблюм посредством усов дирижировал злобой. Офицер побледнел, все еще отдавая какие-то приказания его карьера сбежала вместе с осужденным. Солдаты были довольны, что не пришлось быть палачами.

Безразлично к этому отнесся только доктор, так как он давно уже спал.

Иллюстрации М. Претер