— Что? — спросила Улия.

— Чудо, — сказал Саня. — Вот это да…

Улия неожиданно задумалась над его словами. Никогда прежде она не разделяла людву на отдельные части; никогда прежде она не шла по улице, держа под руку Парня. Возможно, это наваждение, но разве не вправе она, Улия, делать то, что хочет?

— Кто ты? — спросил Парень.

— Улия.

— Юля?

— Можно и так.

— Почему ты ходишь ночью?

— А ты почему?

— Я… — он запнулся. — Ты знаешь… Странно получилось, нехорошо, у Светки Беликовой был день рождения, мы гудели до полуночи, потом пошли прогуляться… Получается, я Светку бросил в ее день рождения, так по-дурацки вышло…

Улия молчала.

— Но уже, наверное, поздно возвращаться? — спросил Саня с надеждой.

— Поздно, — сказала Улия.

— А где ты живешь? — снова спросил Саня.

— Здесь, — сказала Улия. — Это мой район.

— Да? — Саня замялся. — Мы… мы к тебе идем, что ли?

— Мы и так у меня, — сказала Улия. — Я здесь живу.

— Что, на улице? — Саня как-то нервно хихикнул.

— И на улице тоже, — Улия крепче обняла его за талию. — Я хочу, чтобы ты мне спел.

Саня остановился. Развернул Улию лицом к себе; их глаза оказались на одном уровне. Саня был высокий — для людвы.

— Юля, — сказал он тихо. И уставился на ее губы.

Она смотрела, пытаясь понять, чего он хочет.

— Юлечка, — сказал он настойчивее и облизнул пересохший рот. Улия видела, как дернулось его горло — кажется, он проглотил слюну.

— Ну? — спросила она заинтересованно.

Тогда он набрал в грудь воздуха, точно как подворотня в ветреный день, и притянул к себе ее лицо. И губами взял её губы; она сперва удивилась, а потом ей понравилось.

Она обняла его крепко, как Шаплюска, но тот был бетонный и несчастный, а этот — счастливый, горячий и живой. Этот меньше зависел от воды и ветра, корней и сетей, этот хотел не покоя — чего-то другого, Улия не вполне могла понять, чего, однако порыв Парня нравился ей.

— Пойдем ко мне, — сказал Саня, когда его губы освободились. — Поймаем машину, у меня есть деньги…

— Зачем? — спросила Улия.

— Я тебе спою, — сказал он.

Улия сидела на чугунном поручне над большой развязкой. Движение текло в десять потоков, один над другим, по мосту, и под мостом, и по тоннелю, проложенному в земле, продуваемому теплым надземным ветром; Улия любила игру движения, любила чувствовать эту площадь во всей ее сложности и безостановочности, она всегда приходила сюда, желая обрести покой.

Сегодня она сидела на чугунном поручне, ей казалось, что глаза светофоров смотрят неодобрительно, но это ее веселило.

Почему-то Парень Саня очень напрягался, когда она пыталась честно отвечать на его вопросы. Поэтому она перестала отвечать, он успокоился, но не совсем. Он привел ее в не очень новый, но и не старинный дом, блочный, с намечающейся усадкой фундамента; нутро дома взволновалось, увидев Улию, однако она не стала говорить с ним, а проскользнула вслед за Саней в низкую ячейку, приспособленную для обитания людвы.

Саня не стал петь. Но она, подумав, решила, что песня может обождать; перед глазами ее снова стелились огни, снова вился ветер и дышал Город, а она, Улия, была счастливейшим его дыханием…

За тонкой стенкой проснулись. Саня сказал: ой, родители. Людва за стенкой не шумела, но в молчании ее Саня чуял недоброе.

На рассвете Саня выпустил ее — без единого слова. Нутро дома поджидало на лавочке у подъезда — сидело старушкой в платке. Нутро блочного дома сказало, что вольные порождения Города не путаются с людвой и что Улия испоганила себя. Улия ничего не сказала несчастному нутру холодного, проседающего блочного дома; через несколько минут она оказалась на чугунном поручне своей любимой площади-развязки и теперь смотрела, как играет, перекатываясь, быстрое бликующее мобильё.

Вот под мостом вспыхнула воспаленная точка. Мобильё столкнулось, людва выскочила наружу, там стояли крик и ругань, площадь подрагивала серой шершавой кожей, терпеливо переваривала аварию; миновали полчаса, потом час, движение все так же катилось в десять потоков, и только осколки стекла под мостом напоминали о затянувшейся ранке…

Веселье Улии, свобода и радость Улии понемногу сменялись пустотой и ожиданием.

Тебя что-то тревожит, предположил Шаплюск.

Ты когда-нибудь присматривался к людве, вопросом на вопрос ответила Улия.

Бесполезное занятие, сказал Шаплюск. Людва хороша, когда ее много и когда она движется. Тогда я чувствую, какая от нее исходит энергия, тогда над ней поднимаются надежды, будто пар, и красиво застревают в проводах… Так весенний поток в радужной пленке бензина пересекает целую улицу и пенно обрушивается в сточный колодец.

Улия поняла, что Шаплюск доволен. Что он сам себе представляется значительным и велеречивым.

И она снисходительно погладила его полусмытое объявление.

Нутро блочного дома спряталось, завидев ее.

Улия села на освобожденное нутром место — на лавочку у подъезда — и стала ждать, глядя на проходящую мимо людву.

Саня пришел в десять вечера. На нем был черный костюм, белая рубашка и съехавший набок галстук; он выглядел усталым и растерянным.

— Ты?!

— Ты обещал мне спеть, — сказала Улия.

— Но я… — Саня опустил руки. — Я думал… слушай, давай отойдем за угол.

Она послушно отошла с ним за серый угол, туда, где рядами стояло спящее мобильё; Саня смутился еще больше.

— Нет, — сказал он, будто сам себе. — Ну что я как трус… Послушай, кто ты такая, откуда ты взялась на мою голову?!

— Что тебя пугает? — спросила она терпеливо. — Я люблю, когда ты поешь. И еще мне нравится, когда ты меня целуешь. Что тут странного?

— Ты ненормальная, — сказал Саня шепотом.

— Если ты не хочешь, я не стану больше приходить, — сказала Улия. — Хотя мне будет грустно. Я бы хотела почаще бывать с тобой.

— Я бы тоже хотел, — признался Саня.

— Так чего же ты боишься?

— Я сказал родителям, что был со Светкой, — сказал Саня. — А Светка позвонила моим родителям и сказала… короче, я поругался с родителями, а Светку видеть не могу и остальную кодлу тоже. Что мне делать?

— Я не понимаю, — сказала Улия. Ей показалось, что в сбивчивых словах Парня слышится смазанное лопотание безличной людвы.

— Скажи, кто ты, — попросил Саня. — Кто бы ты ни была… Сирота, из приюта, без денег, без жилья… только скажи правду.

— Я вольное порождение Города, — сказала Улия.

— Бродяжка? Ты ведь не похожа на бродяжку…

Улия улыбнулась.

— Ты цыганка? Ты меня приворожила, да?

— Пойдем погуляем, — сказала Улия.

Саня тоскливо посмотрел вверх. На торце шестнадцатиэтажного блочного дома не было ни единого окна.

— Я с экзамена! Я второй тур прошел… Я думал — скажу родителям, они хоть подобреют…

— Ты не хочешь идти со мной?

Саня долго смотрел ей в глаза. Улия улыбалась.

— Ты ничегошеньки не понимаешь, — сказал Саня шепотом. — Я же в консу поступаю, это моя жизнь. Я же Светку люблю… любил… Что ты со мной сделала?

— Привет, — сказал Переул.

— Привет, — отозвалась Улия.

— А я видел, как ты с людвой шаталась по подворотням.

— Не с людвой, а с Парнем… И не твое дело.

Переул склонил голову к плечу, разглядывая Улию от макушки до пят; похлопал ладонью по кожаному сиденью:

— Прокатимся?

— Нет, — сказала Улия. И на всякий случай повторила тверже: — Нет.

Переул хмыкнул.

Из ямы перехода потянуло подземным ветром. Едва слышно.

— Не бойся, — сказала Улия. — Я ведь с тобой.

— Ты сумасшедшая, — повторил Саня безнадежно.

— Обычно они тупые, ничего не понимают, только узнают меня… Некоторые откликаются. У некоторых есть имена… Вон там на углу стоит Шаплюск. А через пять от него — Даюванн… У Шаплюска масляной краской написано «…ша плюс К…», у Даюванна было объявление «…даю ванн…», но его давно смыло.

— Слушай, ты сказки писать не пробовала? Классно получается.