Иногда ей хотелось ударить по его бетонному стволу.

Однажды утром (Саня уехал, как всегда, в свою загадочную Студию) Улия отправилась посидеть над новой, недавно запустившейся сложной развязкой.

Движение описывало восьмерки, струйками перетекало из ряда в ряд, четыре полных потока его сплетались косичками. Улия медленно шла по осевой, невидимая сквозь тонированные стекла, укрытая облаком душистого выхлопа. Движение, прежде цельное, теперь дробилось на отдельные машины; Улия видела каждую точку мозаики — и одновременно всю картину, тени и направления, блики и остановки, пульс газа и тормоза, ритм светофоров. Внизу на тротуарах перекатывались потоки людвы, вливались в огромный магазин на углу; слова и желания вились, подобно облачку, над скоплением многих голов. Людва заполняла открытое кафе, тонкими очередями тянулась к остановкам микроавтобусов…

В этот момент на плечо ее легла чья-то рука, и, оборачиваясь, она уже знала, кто это.

— Привет, девочка, — сказал Город.

Она впервые видела его так близко.

— Что нового? — спросил Город.

— Привет, — сказала Улия, когда голос вернулся к ней.

— Люблю смотреть на людву, — сказал Город. — Когда ее много. Когда она течет.

— Я тоже, — сказала Улия.

— Нет, — Город усмехнулся. — Ты — другое дело… Ты любишь смотреть на людву вблизи. Ты там, — он махнул рукой, указывая вниз, на реку людвы.

Улия молчала.

— Я не угрожаю тебе, — мягко сказал Город.

Улия молчала.

— Ты хороша, — сказал Город, внимательно разглядывая ее. — Ты красивейшее мое порождение. Будет жаль, если подземный ветер слизнет тебя, как обертку от мороженого…

— Нет, — быстро сказала Улия.

— Я не пугаю, — Город улыбнулся. — И не приказываю. Ты вольное порождение. Поступай, как знаешь. Но хочешь совет?

Она смотрела, не отрываясь, в его завораживающие глаза — вечное движение огней и теней, карусель чудовищной массы и мощи.

— Так ты хочешь услышать мой совет или все-таки оставить тебя в покое?

— Да, — сказала Улия, сдерживая дрожь. — Хочу.

— Ты не должна жить среди людвы, — сказал Город. — Оставь его.

— Ты заболела? — встревожился Саня.

— Я говорила с Городом, — сказала Улия. — Он прекрасный… Он — самое ужасное, что я когда-нибудь видела.

Саня помолчал. Сел рядом, не зная, что делать и что говорить. Обнял Улию за плечи:

— Неужели он может напугать? Мне казалось, наш Город…

И замолчал, сам понимая, какую ерунду говорит.

На кухне включился и громко заворчал холодильник.

— Юлечка… — тихо сказал Парень. — Ты ведь не покинешь меня?

— …Значит, ты никогда не умрешь? Ты бессмертная?!

— Город не умрет никогда.

Парень помрачнел:

— Город… Знаешь, бывает ведь всякое… войны… катастрофы…

Улия помотала головой, позволяя ветру поудобнее перехватить ее летящие волосы:

— Нет, Город не умрет… И я не умру. И ты.

— А я умру, — сказал Парень огорченно.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Улия.

— Смеешься?

— Разрушенное тело еще ничего не значит, — сказала Улия. — Посмотри, этот мост… Его нет. Но он есть. Там, внизу, под бетонными плитами он слушает шум воды.

— Значит, я буду старый, — медленно сказал Парень, — а ты такая, как сейчас, да?

— Ты не будешь старый. — И Улия засмеялась.

В конце осени у Сани случился Концерт. В большой холодный зал набилось множество молодой людвы, их лица снова сливались перед глазами Улии, и это беспокоило ее.

Саня вышел на сцену первым, и Улия не узнала его. На нем была одежда, блестящая, как мокрый асфальт. Волосы, пересыпанные блестками, будто фальшивым снегом, стояли дыбом. Он спел всего несколько песен, и песни были другие. Людва в зале хлопала в ладоши и подпрыгивала в такт, и Улии только-только начало казаться, что она может полюбить эти песни тоже, как Саня ушел со сцены, а на место его высыпала из-за вертикальных полосок ткани горстка людвы в ярких костюмах, и людва в зале взорвалась криками, хлопками, топотом…

— Все прошло отлично, — сказал Саня вечером, от него пахло неприятно и резко, этот запах чем-то напоминал дыхание подземного ветра. — Недолго мне быть на подпевках.

— Ты пел мало и не очень правильно, — сказала Улия.

Саня пожал плечами и как-то странно улыбнулся.

С этого дня все пошло не так.

Все было по-прежнему — но не так.

Человек из Красной Машины походил на светофор со многими секциями. Рот его улыбался Улии, руки стряхивали пепел с толстой коричневой сигареты, глаза глядели на Саню, и Саня слушался их, как машины повинуются ритмичной смене цветных огней.

Человек из Красной Машины говорил то красиво и плавно, то отрывисто и жестко, то мягко и ласково. Он говорил «раскрутить», он говорил «ротация», он говорил «потребительская группа». Он говорил «выйдет толк», он говорил «пахать до кровавого пота», он говорил «выпустить на разогрев». За его словами был мрамор скользкой лестницы, распахивающиеся дверцы длинных плоских машин и множество блестящих туфель, ступающих из темноты на ковровую дорожку.

Санины песни передавали по радио. Его фотографии появились в газетах.

Саня подарил Улии плеер с наушниками. Его новые песни отдавали Красной Машиной и казались мертвыми, как пустой дом с выбитыми стеклами. Дом, в котором не зажигаются по вечерам светлячки.

— Ты ни черта не понимаешь! — раздраженно говорил Саня. — Не нравится тебе — зато нравится кое-кому другому! Шестая неделя в десятке — это за красивые глаза, что ли?

Людва тянула его назад, погружала в себя. Людва нарастала вокруг, как новостройки на пустыре, как торговые киоски у большой площади — разнообразная людва, большей частью молодая, шумная, ярко пахнущая, липнущая к Сане, как белые лоскутики объявлений липнут к фонарному стволу. Людва не обращала на Улию внимания, но, оставаясь рядом с Саней, она увязала в людве, как в разогретом асфальте.

Однажды Саня спросил, не хотела бы Улия пойти на курсы визажистов-гримеров.

— Мы могли бы работать вместе, — сказал Саня. — У меня была бы своя гримерша, мы бы вместе гастролировали, это так удобно…

Не совсем понимая, что от нее требуется, она пошла за ним в большой старый дом с высокими потолками, где пахло краской для лица. Людвы здесь было немного, но она отражалась в многочисленных зеркалах и казалась толпой; Улия, как ни старалась, не могла различить в этой пестрой массе ни единого лица. Они о чем-то спрашивали ее — за нее отвечал Саня; Саня горячился, говорил то высокомерно, то просительно, толкал Улию в бок, но она все равно не могла понять, чего от нее ждут. Наконец она устала и вышла на улицу, под песню колеблющихся на ветру проводов. Саня вышел следом, он был растерян и зол.

— Ну как так можно?! Знаешь, чего мне стоило уломать их, договориться… Это же самые крутые в городе курсы! Сюда на десять месяцев вперед…

Улия моргнула. Ей показалось, что еще секунда — и возмущенное Санино лицо сольется с прочей людвой на оживленной улице.

Она испугалась.

Мерно дышали вокзалы, качая людву из Города и в Город. Пульсировали бульвары, содрогались под тяжестью мосты. Вездесущая сеть проводов напрягалась, ловя слова и желания, и где-то на углу вздрагивал, предчувствуя недоброе, старый Шаплюск.

Однажды вечером Саня не вернулся домой.

— У меня работа до утра, — сказал он по телефону, и сквозь его голос в трубке слышался гул многих голосов и далекий женский смех. — Спокойной ночи.

Улия положила трубку и вышла на старую больную улицу. Тусклый растрескавшийся асфальт подрагивал под ее ногами, будто от озноба.

Рядом — в светлом пятне немого безответного фонаря — беззвучно остановился мотоцикл. Только не сейчас, устало подумала Улия.

— Не шарахайся, — сказал Переул. — Я не к тебе. Я к Мостовичке с малой развязки, но у нее неприятности: с утра до ночи пробки… Она не в духе.

— Она тебя отбрила? — спросила, глядя в сторону, Улия.

— Почти, — Переул вдруг искренне, по-дружески улыбнулся. — Как твоя людва?