Женщина спела куплет, обернулась к Парню, и он начал подпевать. Голоса их сплелись, как потоки движения в сложной развязке. Наверное, это было красиво; людва кричала и аплодировала, Улия сидела неподвижно.

Саня пел. Щеки его порозовели под слоем грима. Теперь он пел хорошо, даже лучше, чем тогда в сквере, где Улии впервые удалось выделить его из прочей людвы. Но песня принадлежала женщине с белыми руками и властным голосом.

Улия подняла лицо.

На потолочной балке сидело угловатое темное существо — нутро крытого стадиона.

Спустя десять дней они ехали в большой белой машине — женщина впереди, Саня за ее спиной, Улия рядом с Саней. Тот, что сидел за рулем, состоял, кажется, из одного затылка.

Они катились по быстрой здоровой улице — в центр, к шумной людве с блокнотами и камерами, к любопытной болтливой людве, которой так нравится вертеться вокруг женщины с властным голосом — и вокруг всех, кто оказывается рядом.

Саня не хотел, чтобы Улия была в машине. Он уговаривал ее остаться дома; в последний момент женщина, милостиво кивнув, разрешила Улии сесть на заднее сиденье — как мостовая разрешает осеннему листу скользнуть в выбоину и прилипнуть к мокрому камню.

И она скользнула.

Женщина говорила что-то, глядя на дорогу, а Саня отвечал, подавшись вперед, склонившись к самому уху женщины, к самому ее розовому уху, сдобренному сполохом массивной сережки; Улия впервые рассматривала людву — человека — так подробно. Даже о Сане она не знала, какого цвета у него уши.

Эта женщина, властная и притягательная на сцене, вблизи казалась выцветшей и неновой, как позапрошлая афиша. Она говорила слишком громко и смеялась слишком резко. Слова ее были нечисты и потерты, будто ступеньки, по которым денно и нощно ступают тысячи подошв; машина полнилась этой женщиной, как рынок — толпой, и Саня жадно хватал каждый ее взгляд, а впереди их обоих ждала охочая до звонких фраз людва, новый шаг, удаляющий Парня от Улии, претворяющий в реальность невеселое пророчество Города…

Тогда она закрыла глаза и сделала то, что прежде полагала запретным.

Идите, молча говорила она. Все сюда. Встаньте здесь и застыньте на многие часы, замрите, превратив движение в неподвижность, здесь будет вам место, здесь будет вам отдых…

Она перекраивала перекрестки. Она собирала, созывала и стягивала — и вот гигантская пробка из автомобилей всех мастей и моделей встала костью в горле многополосного проспекта, затопила, забила дыхание, и проспект захлебнулся.

— Ч-черт, — сказал затылок водителя. — С ч-чего бы это, а?

Вы не доедете, молча сказала Улия и с торжеством посмотрела на женщину.

А Саня посмотрел на нее. С недоверием и страхом.

— Вы не доедете, — сказала Улия вслух. — Видите — пробка.

Женщина ничего не сказала. Возможно, она и в самом деле не видела Улию.

— Обычно здесь не бывает пробок, — сказал, оправдываясь, водитель.

Саня посмотрел на часы. А потом на женщину, будто ожидая, что по ее слову машина взлетит в воздух, и пробка рассосется.

— Приключение, — сказала женщина по-особенному низким, рокочущим голосом. — Мы поедем на метро.

— Как? — растерялся Саня.

Женщина вытащила из сумочки цветной платок и большие солнечные очки:

— Я так давно не ездила в метро… Нас не узнают, потому что никому и в голову не может такая наглость прийти… Я не привыкла отменять свои планы из-за дурацких случайностей. Идем!

И, надев очки и надвинув на лоб косынку, вылезла из машины прямо в столпотворение других машин. Саня последовал за ней, Улия — тоже, потому что все еще не могла поверить.

Пробка простиралась, куда хватало взгляда. На много километров вперед и назад.

Совсем рядом, за бело-красным барьером, была дыра в подземное царство.

— Саня! — крикнула Улия.

Он обернулся:

— Думала, я не догадаюсь? Зачем ты?..

И побежал за свой спутницей — сквозь ряды неподвижных металлических туш, за барьер, к лестнице, ведущей вниз…

— Саня!

Еще можно было его остановить. Потому что — Улия знала, — если он уйдет сейчас с ней, с этой женщиной, через царство подземного ветра, случится чудовищное — все фонари навсегда погаснут, потоки движения навсегда замрут, опустеют и оборвутся провода, растрескается асфальт, лопнут стекла…

Возможно, она преувеличивала. Но в тот момент ей казалось именно так.

Еще можно было его остановить.

Даже на каменной лестнице, ведущей вниз, было еще не поздно. Подземный ветер дышал смрадом и поднимал волосы, но время еще оставалось, Санина кепка мелькала впереди, Улия знала, что сумеет, сумеет его остановить…

А потом ее подхватила людва.

Людва в час пик.

Улия скоро потеряла из вида Саню; ее пронесло мимо турникета, подземный ветер был повсюду и забивал дыхание, и Улия поняла, что это конец.

— Саня!

Черные ступеньки сами несли ее вниз. Она пыталась идти против течения, но людва держала, как застывающий бетон. Людва что-то недовольно выкрикивала; слышался голос с полукруглого белого потолка, голос говорил о том, что «метро — вид транспорта, связанный с повышенным риском для жизни, и потому требует четкого соблюдения правил»…

Лестница утащила ее глубоко под землю, под асфальт и траву, под слои песка и глины, под гнилые развалины и слежавшийся пепел, под древние кости людей и лошадей, под Город, в преисподнюю.

Поток людвы, безликий и безжалостный, вынес ее на узкую платформу между двумя провалами. Санина кепка в последний раз мелькнула впереди — и пропала за массивной колонной.

Из черноты тоннелей рванулись навстречу друг другу два воздушных потока, гонимые, как поршнями, мордами синих подземных поездов. С двух сторон надвинулись горящие глаза — два белых внизу и два красных, как угли, вверху. Встречные ветры сплелись посреди платформы; из мгновенного смерча навстречу Улии шагнул Подземный Ветер — именно такой, каким он должен быть.

Уже окутанная им и брошенная на холодный пол, она повернула голову и успела увидеть, как из окна отъезжающего поезда на нее смотрит, в последний момент обернувшись, Саня.

Имя его было, как осенний лист, перезимовавший под снегом — тень имени, воспоминание, может быть, легкая тень сожаления, приподнятая бровь: да, был такой певец… Правда, великое будущее, которое ему прочили, так и не состоялось. Уже спустя год о нем мало кто помнил — были другие, и много, и ярких, и пестрых, и бойких, и полных жизни, афиши наслаивались одна на другую, как годовые кольца большого дерева. Лицо его, спрятанное под слоями бумаги и клея, стало одним из многих, лицом в толпе, никто не знал его имени, никто не оборачивался вслед.

Одинокий и бездетный, с годами он приобрел маленькую странность: по ночам, за считанные минуты до закрытия метро, он садился в последний поезд и выходил всегда на одной и той же станции. Уборщицы узнавали его, иногда посмеивались, а иногда на всякий случай сторонились.

Он будто искал кого-то. Но никогда не находил.

А за его спиной уборщицы на разных станциях метро — особенно те, кому часто приходилось работать ночью, перед самым закрытием — передавали друг другу подземную легенду.

Клялись, что действительно видели. И дежурные, и милиционеры, хоть и держали язык за зубами — видели ее. И некоторые машинисты тоже.

Девушка лет двадцати, тонкая, высокая, с рюкзачком за плечами, одетая всегда — и летом, и зимой — в потертые джинсы и курточку-ветровку. Никто никогда не замечал, как именно она возникала. Может быть, и в самом деле из тоннеля. Иначе откуда на перроне, уже запретном для пассажиров и секунду назад пустом, вдруг взяться девушке?

Ее окликали — она не слышала. Трогала, будто слепая, мрамор колонн или облицовку стен, оглядывалась недоуменно, а потом будто вспоминала, что хочет уйти — и шагала сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее в конец подземного зала, к выходу, туда, где дорабатывал последние минуты несущий вверх, под небо, эскалатор. ?