С детства он тяжело болел — недуг не отпустил до самой смерти, наступившей так рано. Изначальная обреченность обязательно должна была сказаться на творчестве; сам он как-то горько обронил, что здоровым никогда бы не написал своих лучших — отчаянномрачных — книг. Достаточно представить себе: человек с двадцати лет привыкает к тому, что может не пережить очередную весну, — тогда совсем другими глазами читаешь его романы. Не потому ли все они без исключения начинаются ранней весной?
Однако характера Оруэллу было не занимать. Никогда он не искал для себя какого-то щадящего режима: работал на износ в Лондоне и Париже, голодал и нуждался большую часть жизни, умудрившись при этом сохранить поистине аристократическую брезгливость.
В довершение ко всему ему была присуща чисто интеллигентская — безо всякой позы — жертвенность. Стоило представиться случаю, и журналист Джордж Оруэлл отправился воевать в Испанию (псевдоним и родился в 1933 году, а в конце жизни Оруэлл сам, кажется, забыл о некоем Эрике Блэйре). В нем давно вызревала зависть к писателям прошлого, которым «случалось нарушать законы, бросать бомбы, участвовать в уличной перестрелке, сидеть в тюрьме или лагере, переходить границу с чужим паспортом».
В этом высказывании весь Ору-элл. Убежденный пацифист, он сражался в Испании. Был там тяжело ранен в горло и выжил почти чудом… Та война его серьезно надломила: как он писал, «остановилась жизнь». Это верно лишь отчасти. Закончилась жизнь журналиста и социалиста, наблюдавшего не только зверства франкистов, но и не менее кровавые «подвиги» сталинских бойцов невидимого фронта и следовавшего в кильватере руководства Испанской компартии. Новая жизнь — писателя и пророка — началась также в Испании.
Ненавидя всей душою политику («политика была для него бешеной собакой, с которой нельзя спускать глаз, иначе она вцепится вам в горло», — пишет один из его биографов) и особенно пропаганду, он во время второй мировой войны работал политическим комментатором Би-Би-Си. Хотя, не будь этого уникального личного опыта, мы бы, возможно, никогда не прочли его блестящей публицистики и «1984».
Наконец, будучи социалистом, он умудрился перессориться со всеми английскими «левыми». Для Оруэлла социализм был своего рода озарением, спасительной верой в братство людей, объединенных коллективной собственностью и общими интересами. Удивительный выбор для страстного защитника индивидуальности, вступившего в свое время в левоанархическую фракцию Независимой лейбористской партии.
Впрочем, ничего странного, стоит только внимательнее присмотреться к тому, что именно Оруэлл называл «социализмом»: «Я знаю на собственном опыте, что такое нищета, что значит быть изгоем. Это только усилило мою природную ненависть к господству, а Бирма раскрыла мне глаза на природу империализма. Но всего этого было еще недостаточно для того, чтобы выбрать для себя политические ориентиры. Испанская война и другие события 1936–1937 годов перевернули меня, и отныне я знал, на чем стою. Каждая строчка мною написанного, начиная с 1936 года, прямо или косвенно направлена против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимал».
Как он его понимал… Стадное чувство, казарменное «делай, как я» были противны его натуре. А потому и социализмом его символ веры можно назвать лишь с оговорками. В публицистической книге «Во чреве кита» Оруэлл признавался, как его изрядно испугала «лейбористская проповедь социализма, в которой не сказано прямо и четко, что главная его цель — справедливость и свобода». В другой раз с его губ сорвалось: «Отрицать социализм из-за недостойного поведения социалистов столь же абсурдно, как отказывать себе в поездках по железной дороге из-за дурных кондукторов».
Словом, это был его собственный, глубоко выстраданный, не замутненный политической демагогией «первичный социализм»…
Вся биография его зафиксирована до последних деталей в десятках книг. Но их бы не было столько, не успей он буквально вырвать у смерти, наступавшей на пятки, свой главный труд — роман «1984». История его создания также расписана в подробностях.
До конца 1930-х годов Оруэлл, хотя и с оговорками, но верил в материальный прогресс как в цель общественного развития; он и становление фашистской диктатуры поначалу объяснял лишь нищетой и разорением побежденной Германии. Однако в преддверии мировой войны, и особенно после того, как она началась, все здание веры Оруэлла дало трещину. А тут еще Испания, разочарование во вчерашних соратниках… Как писал его биограф, он «не сменил идеалов, но потерял веру в их осуществимость».
Его взгляды в эти годы сложны и путаны, под стать питающей их действительности. Что-то зреет в нем, какие-то глобальные обобщения; в этой идейной сумятице зачат плод, который даст в результате «1984».
Ну а все-таки с чего началось — может быть, с книги Дж. Бернхэма «Революция управляющих»? В ней устанавливалось тождество капитализма и социализма и предсказывалось появление единой мировой системы государственного капитализма, при которой индивид окажется растворен в массе государственной машины, а абстрактные свободы успешно заменит планирование. Прочитав Бернхэма, Оруэлл был потрясен. Он уже думал об этом — но как-то расплывчато, в смутных образах являлись ему картины будущего рационального «рая». А тут — словно математическая формула, чеканная ясность! После прочтения и осмысления книги Бернхэма оставалось лишь написать свою собственную.
Но Оруэлл собирался писать ее не для специалистов, не для интеллектуальной элиты, а для масс! Как-то перед самой войной он проговорился, что умер бы от счастья, если бы судьба даровала ему создать что-нибудь вроде «Хижины дяди Тома». «Критерий литературы, — делал он свой еретический в глазах коллег-интеллектуалов вывод, — выживаемость во времени, а последняя — лишь показатель мнения большинства». Никто не рискнет назвать его «1984» массовой литературой, не обвинит в потакании низменным вкусам публики, однако это одна из самых читаемых книг столетия.
А все потому, писал один из биографов, что, «в отличие от дипломированных специалистов и академических снобов, он умел видеть очевидное; в отличие от лукавых политиканов и тенденциозных интеллектуалов, он не боялся говорить то, что видел; и в отличие от большинства политологов и социологов, он мог высказать это на ясном английском языке».
Как это ни парадоксально, «1984» написан писателем-реалистом. Талантливым журналистом, хорошо знавшим быт лондонцев военных лет. Скудный рацион, малые «переселения народов» из городов в сельские районы и обратно, отсутствие бытовых удобств, к которым привыкли в мирной жизни, запущенные дома, плакаты на стенах «Гитлер слышит тебя»… Чуть-чуть отретушировать — и перед нами мир 1984-го. Кстати, постановщик последней киноверсии, английский режиссер Майкл Редфорд мало того что снял картину точно в «тот же» год, но и местом съемок выбрал аккуратно указанные в романе районы Лондона.
Мало кто из литераторов XX века смог так пронзительно выразить живительный, изначальный импульс человека к свободе.
Среди множества открытий Джорджа Оруэлла самое, вероятно, ценное — это особая философия тоталитарного строя: двоемыслие. А также ее лингвистическое оформление — новояз. Без них царство диктатуры неминуемо рухнуло бы; подкрепленное ими, оно завораживает жутью несокрушимости.
Науку двоемыслия будущий писатель познал уже в школе. В специфической английской приготовительной школе, где и по сей день розга представляет последний аргумент учителя.
Двоемыслие — это, конечно, самая страшная из его находок.
Оно срабатывает лучше лагерей и застенков, ибо в них несогласные быстро или медленно уничтожаются, а «двоемыслящие» искренне верят в Большого Брата, в любую реальность, какая на данный момент удовлетворяет идеологов.
Одна из наиболее памятных сцен романа — допрос, во время которого садист и властолюбец О’Брайен отечески обучает жертву тонкостям двоемыслия: от той требуется не подтвердить под пыткой, а понять, прочувствовать всей душою, что дважды два — столько, сколько нужно.
