И вот в этом пока еще малом ряду произведений появляется «Пандем» Марины и Сергея Дяченко.

Создатели не слишком обеспокоены «технологией» возникновения своего героя, они лишь ставят некий маркер, демонстрирующий их желание оставаться в рамках НФ: Пандем есть «информационная сущность», и этого писателям достаточно.

На самом же деле Пандем — реализованная мечта о личном боге. Он является каждому, и каждому желает помочь, и каждого готов лелеять и холить. За границы НФ авторы по-прежнему не переходят: почти «всевидящий, всеведущий, всемогущий» Пандем лишен ореола всеблагости — он искренне жаждет добра своей «пастве», но далеко не всегда понимает, в чем это добро состоит. Более того, чем шире становятся его возможности, тем хуже приходится опекаемым чадам. Он действительно способен построить Утопию, проблема лишь в том, что ни сам он, ни званые, ни избранные не представляют, на каких опорах ее нужно воздвигать.

Писатели выстраивают целую систему тестов-эпизодов, с помощью которых пытаются проверить базовые характеристики «венца творения». В чем суть человека: в способности к сопереживанию, преодолении, ответственности, жертвенности… да мало ли их, дарованных Богом и эволюцией прекрасных жемчужин души — и завороженные собственной отвагой писатели рассматривают чуть ли не все! Кажется, вот-вот найдется золотой ключ от главной двери, и волшебный мир усилиями всемогущего (почти) Пандема будет построен, и реки потекут млеком.

Реки — это он может. Он способен ликвидировать массу проблем как человечества в целом, так и каждого человека в отдельности. А Утопия все не строится. По кусочкам, по мизансценам, по диалогам и репликам авторы выстраивают очередную картину-картинку — и опять все рушится. И опять нужно начинать заново: искать то неуловимое, пока не названное, что определяет такое, казалось бы, близкое Счастье.

Творцы творца бьются в силках собственных вопросов, заставляя своего героя лепить из человеческой цивилизации все более странные образования. Мир, измененный частично… мир, преобразованный решительно… мир, перестроенный радикально — и этого мало? Да чего же вы, в конце концов, хотите, люди?!

А они не знают даже не того, чего хотят — они не ведают, чего хотеть!

Все, что происходит, они воспринимают как должное. Не слишком пугаются, не очень тревожатся и особо не радуются. А к чему лишние эмоции, если по законам сказки, в которую окунул их Пандем, Золушка непременно станет принцессой, горбун обязательно превратится в прекрасного юношу, а загаженный замок расцветет розами?

Причем, безвозмездно — то есть даром, как говорила одна высокоумная, но простуженная особа.

Дармовое счастье.

Благополучие без усилий.

Утопия без утопистов.

За них все продумано, решено и сделано. Но если нечего строить, кому нужны строители?

Никому, даже самим себе.

Это, пожалуй, единственный определенный ответ, который позволили себе авторы. Но в нашем общелитературном задачнике без решений один ответ — уже немало, не так ли?

ПАДЧЕРИЦА ЭПОХИ[8]

Кир БУЛЫЧЁВ

Продолжая публикацию очерков Кира Булычёва, напоминаем читателям, что журнал уже печатал материалы о российской и советской утопии (см. цикл статей Е. Харитонова «Русское поле» утопий», «Если» №№ 6–8, 2001 г.). Однако у писателя свой взгляд на рождение этого жанра в Советской России, и с его помощью читатели могут более подробно познакомиться с произведениями 20-х годов прошлого века.

Существует терминологическая разноголосица.

Что такое утопия?

Что такое антиутопия?

Чаще всего утопию понимают, как нечто сахарно-розовое. Это мечта благородных мыслителей о счастье человека.

Но сразу возникают сомнения: а где критерий благородства мыслителя?

Мне кажется, что настоящая утопия — это рай, парадиз, предлагаемый большинством религий. Особенность парадиза в том, что он наступает только после смерти человека, на нашем свете его нет и быть не может. Он лишь воздаяние за благие дела или мучения. Следовательно, попытки отыскать либо учредить утопию, то есть идеальный порядок жизни на земле, немыслимы, ибо тогда не за что будет карать и награждать.

Существует иной тип утопии, — скажем, индивидуальная утопия, придуманная определенным мыслителем и расположенная на земле. И там находятся живые люди.

Как только вы придумали такую утопию, сразу стали бунтовщиком. Ведь только религия знает, что ждет человека после смерти и как его вознаградить. И тут являетесь вы и говорите, что лучше церкви знаете, как достичь счастья. Притом — на земле. И не нужны ваши благие дела, потому что в утопии можно родиться.

Одной из причин возникновения индивидуальных бунтарских утопий явилась неясность того, что ждет нас после смерти, потому что Оттуда никто не возвращался и не отчитывался. И знания о потусторонней утопии принесены сюда неведомо кем.

Иначе смотрели на парадиз древние религии. Для египтян загробная жизнь была продолжением земной, и потому следовало снабдить мумию питанием на дорогу. У исмаилитов рай конкретизировался сексуальными, вполне плотскими удовольствиями. Известно, что в крепости Аламут Старец Горы, перед тем как благословить ассасинов на убийство, отправлял их в «рай», устроенный в крепости, где террористов ожидали гурии и ублажали их ласками под соответствующую музыку.

Философски эту проблему решили, на мой взгляд, лишь буддисты, у которых рай — это нирвана, абсолютный покой, когда человек лишается желаний — основного источника всех бед и беспокойств на свете. Вечный отпуск!

Обратимся к утопии.

Все индивидуальные утопии куда конкретней парадиза. В том-то и была цель изобретателей: показать, к чему человек может стремиться. В чем его счастье.

Утописты более или менее тщательно расписывали порядок жизни в счастливом, справедливом обществе. Почти в каждой утопии есть полочки, на которых разложены проблемы: распределение богатств, труд, отдых, отношение полов и семья, воспитание и образование детей, права индивидуума и так далее.

Утопист придумывал справедливое общество.

И тут же попадал в немилость как к церкви, так и к светским властям.

Причем, практически все равно, в какой духовной и государственной среде создавалась утопия.

А если утопия создавалась в пику существующему строю, то при переходе власти к сторонникам утописта были все шансы, что власти откажутся от утопических идеалов автора, ибо уже складывалась концепция государственной, официальной утопии. Причем, нередко государство брало на себя функции церкви, как это было в Советской России.

Что бы ни придумал утопист, его изобретение обязательно спорило с религиозным или государственным образом рая. Причем, это не означает, что образ существовал конкретно. Ведь изобретения вроде садов Аламута предназначались лишь для тупых наемных убийц. Сами их устроители в такой примитивный рай не верили.

Утопия не могла существовать, ибо она подвергала сомнению как установившийся порядок вещей в данном государстве, так и обещания религии, в посмертном мире.

Утопист всегда еретик и бунтарь. И церковь, и государство утопистов опасались.

С развитием в обществе социалистических идей утопии все более смыкались с революционными программами. Как власть предержащие, так и бунтовщики руководствовались своим видением мира, и эти картины разительно различались. Однако не следует думать, что утопия — это умиленная благодать. Утопии могли быть жестокими до садизма, если авторы видели счастливое будущее как систему, в которую человечество следует загонять железной, безжалостной рукой.

Я не ставил себе целью рассматривать типы утопий, этому посвящено немало работ. Постараюсь ограничиться проблемой утопии и антиутопии в советской фантастической литературе — темами «утопия и революция», «утопия и советский строй».