— Вот и явился наш разбойник! — с напускной веселостью возгласил директор и закашлялся.
Клер сидела в старом кресле с истертой бархатной обивкой, предназначенном для посетителей. Она не сразу повернула голову в его сторону, а секунду помедлила — Жюльен успел заметить, как напряглась ее шея, — потом жадно, во все глаза, взглянула на него. Рот ее слегка приоткрылся, словно она долго бежала, а потом резко остановилась, с трудом переводя дыхание. Но первое, что сбило с толку Жюльена, — это короткая стрижка, никак не соответствующая облику матери, который он так часто представлял. — Жюльен? — нерешительно выговорила она. Не отдавая себе отчета, Клер произнесла его имя с вопросительной интонацией, и он понял, что мать хотела добавить: «Неужели это ты?» — но в последний момент спохватилась.
Никто из них не двинулся с места, внутренний порыв каждого обратился в оцепенение. Мать и сын смотрели друг на друга подозрительно, с недоверием. Боже! Зачем она отрезала волосы? Могла бы догадаться, что ему будет приятно увидеть ее такой, какой она осталась в его памяти. С той же прической, в том же платье. Прежней. Неизменившейся. Гнев захлестнул Жюльена. Предательница! Она все испортила, обманула его ожидания. Небось и к парикмахеру-то отправилась, чтобы понравиться папаше Леону, а уж никак не собственному сыну!
К счастью, разговаривать не пришлось. Директор принялся рыться в каких-то бумагах, листать конторскую книгу, беспрестанно извиняясь, что, дескать, он не может дольше держать у себя «славного мальчугана».
Наконец они покинули кабинет, сопровождаемые хозяином, который все продолжал разглагольствовать. Мать и сын молча шли рядом, стараясь не касаться друг друга. По пути Жюльен заглянул в дортуар, чтобы забрать свой сундучок, почти невесомый без учебников. Как во сне, проследовали они по коридорам, пересекли вестибюль и, когда Вердье закрыл за ними ворота, остались одни, или почти одни, возле решетчатой ограды пансиона. На обочине дороги их ожидало такси, от которого распространялось зловоние.
— Послушай, — не глядя на Жюльена, сказала мать, — давай условимся какое-то время не разговаривать, ладно? Не стоит бояться молчания. Дадим себе немного времени, чтобы… привыкнуть друг к другу. Понимаешь? И пусть тебя не пугает, если ты с трудом представляешь, о чем можно со мной говорить, — это в порядке вещей. Самое лучшее — немного подождать… У нас впереди много времени. Я должна свыкнуться с мыслью, что ты действительно мой сын.
Жюльен, еще минуту назад боявшийся не сдержать слез, почувствовал, что превращается в ледышку, что он промерз с головы до пят, будто босым стоял на снегу. Лицо одеревенело, утратило способность менять выражение. Ему показалось, что он Буратино, безуспешно пытающийся стать мальчиком из плоти и крови.
Они сели в такси. Жюльен был так напряжен, словно соседнее сиденье занимала незнакомая женщина. Краешком глаза он изучал Клер. С дешевой, поношенной одеждой матери совсем не гармонировали изящные туфли. Ногти на руках обломаны, зато на запястье часы, которыми впору украшать витрину дорогого магазина. Это странное сочетание блеска и нищеты придавало ей вид аристократки в изгнании. Клер продолжала смотреть прямо перед собой, вытянув шею, чуть приподняв подбородок, и на этот раз Жюльен узнал ее профиль Нефертити, изящную линию нежно-розового носа. Он задержал взгляд на слегка подрагивающих губах матери. «Она знает, что я на нее смотрю, — подумал он, — и принимает правила игры. Теперь мы обречены разглядывать друг друга именно так — исподтишка, по очереди, когда другой не видит». В голове завертелись обрывки древнегреческих легенд: горгона Медуза, взгляд которой превращал человека в камень, Орфей, отправившийся за женой в ад, но не лишенный права обернуться под угрозой потерять ее вторично. Глупости, чушь какая-то…
«Ей тридцать лет, — повторял Жюльен про себя, удивленный, что не увидел лица, изборожденного глубокими морщинами. — Может, тридцать — не так уж и много?»
Но короткая стрижка матери по-прежнему вызывала у него неприязнь. Да и цвет волос не был прежним — он только что заметил. «Что ж, — с горечью предположил мальчик, — ей от этого, наверное, еще тяжелее, тем более что я сам так сильно изменился. Оставив в пансионе славного малыша, она получила обратно лопоухого подростка с острыми коленками. Нет ли у нее мысли, что при обмене она потеряла? Женщины предпочитают маленьких детей. Возможно, как раз в эту минуту Клер сожалеет, что за мной приехала». По обеим сторонам дороги тянулись необработанные поля, изрытые воронками от взрывов, мелькали полусгоревшие деревянные строения. Жюльен и не заметил, как позади остался Борделье. Вдруг он осознал, что даже не бросил последний взгляд на пансион через заднее стекло. Впрочем, разве теперь это имело значение? Опасаясь еще больше разочаровать Клер, он размышлял: если все-таки придется раскрыть рот, что сказать матери, чтобы не показаться идиотом. О чем заговорить, как выглядеть поумнее, чтобы она не смогла подумать: «Боже милосердный, он не просто урод, но еще и полный кретин. Что я буду с ним делать?»
Клер по-прежнему молчала. Левую руку она положила на сиденье, на нейтральную территорию, отделявшую ее от сына. Случайно или намеренно? Жюльен, как зачарованный, не отрывал взгляда от этой белоснежной руки с длинными тонкими пальцами, хрупкой, словно крохотный зверек, прижавшийся дрожащим тельцем к подушке. Машинально он отметил, что нет ни обручального кольца, ни перстня, который обычно дарят при помолвке. Ногти обломаны, а может, и обкусаны до крови — из-за тряски разглядеть трудно. Он снова посмотрел на губы матери, невольно задавая себе вопрос, касались ли они губ мужчины… мужчин. Эта мысль показалась ему отвратительной. В памяти всплыли намеки Антонена, от которых становилось тошно.
«Боится начать разговор, — решил он. — Сейчас наберется храбрости и произнесет: „Жюльен, я должна тебе кое-что сказать. Я снова вышла замуж, у меня двое детей — мальчик и девочка, трех и четырех лет. Скоро ты с ними познакомишься. Считай их братишкой и сестренкой, а моего мужа — новым папой. Мне не хватило смелости сообщить тебе эту новость раньше — я боялась, что ты убежишь из пансиона. Твоя мать — трусиха, но ведь ты не будешь на меня за это сердиться, правда?“
Жюльен съежился в своем углу, стиснув челюсти так, что стало больно зубам. Он попробовал представить детей и мужчину… особенно мужчину. Перед его глазами замаячил здоровенный толстый тип с ухватками хозяина мясной лавки, над верхней губой аккуратная, словно прорисованная углем, черточка усов. От него исходил резкий запах одеколона и сырого мяса, видно было, что он недавно побрился, но щеки уже отливали синевой. Детишки, разумеется, сотворены по отцовскому образу и подобию: коротконогие, круглые, с откормленными стараниями спекулянтов поросячьими мордочками. Увидев его, они покатятся со смеху, а чуть позже дадут ему прозвище «Сын мертвяка». Какой кошмар! На висках Жюльена выступили капли пота, к горлу подступила дурнота. Он знал, что сейчас самое естественное — схватить руку Клер, сжать ее в своей, и этого простого жеста будет достаточно, чтобы перекинуть мостик через разделявшую их пропасть, но не смог пошевелить и пальцем. Невозможно. Во всяком случае, пока.
Она недавно обмолвилась: «Не стоит бояться молчания». Жюльен внезапно осознал, что им придется все начинать заново, привыкать друг к другу, как зверям, помещенным в одну клетку. Не в его возрасте жаться к матери или засыпать у нее на коленях. Самое неприятное, что, едва она произнесла первое слово, Жюльен понял, что и голос ее изменился — не таким он остался в его памяти. Теперь она говорила с ним, как дама со школьником, собирающим пожертвования на инвалидов войны, — любезно, но голос… голос оставался чужим.
Перед зданием вокзала такси остановилось. Жюльен вышел из машины, бросив тревожный взгляд на площадь и содрогаясь при мысли, что увидит «отчима» и его потомство, но она была безлюдна. Немного приободрившись, он взялся за сундучок. Пока мать расплачивалась с таксистом, достав деньги из совсем тощего кошелька, он не сводил глаз с двери привокзального кафе — мужчина с детьми мог находиться там. Муж Клер и не подумает затруднять себя напускной вежливостью, а сразу обрушится на нее с упреками: дескать, слишком долго заставила себя ждать.
