Когда ты родился, он демонстрировал чрезмерную радость, превосходящую нормальную радость деда, понимаешь? Доходил до того, что показывал тебя своим клиентам, повторяя: «Вылитый я, не правда ли?» Матиас меня возненавидел, день ото дня становясь все злее, неистовее — с работниками, с животными. Видимо, он продолжал задавать себе роковой вопрос: сын ты ему или сводный брат? Атмосфера в доме накалялась, и я начала бояться за твою жизнь. Когда Матиас брал тебя на верфь, я до вечера дрожала от страха. Душа мужа продолжала разрываться, не зная, что выбрать — любовь или ненависть. Прошли годы… Для окружающих я была «шлюхой Леурланов», переходившей из одной постели в другую и даже не знавшей, кому она обязана первенцем. Об этом судачили везде: днем в портовых кабаках, ночью в открытом море на рыбачьих парусниках. У зажиточных крестьян служанка часто делит ложе сразу с несколькими мужчинами — не потому, что ей этого хочется, а потому, что она всего лишь служанка, и будь то хозяин или его сыновья — ей безразлично. Вот и я стала такой девкой! Паршивой овцой в стаде, мнения которой никто не спрашивает. В отдельные годы, когда здоровье Шарля ухудшалось, я пользовалась передышкой. Перемирием. Мы с Матиасом завели разные спальни. Я узнала, что он гуляет с девицами с консервного завода. Но перемирие всегда оказывалось кратковременным: как только Шарль вновь оказывался на коне, военные действия возобновлялись. И Матиас не знал покоя, продолжал метаться… Ближе к концу он практиковал «ложные отъезды». Делая вид, что уезжает, возвращался и шпионил за нами с ружьем на изготовку. Предоставлял нам «возможность», видишь ли… Вот когда мной овладел настоящий ужас. С той поры Матиас не расставался с ружьем, а я до смерти боялась, что Шарль позволит себе какую-нибудь выходку: поцелует меня или сделает что-нибудь подобное. Я постоянно чувствовала себя под прицелом. Выносить это было невозможно.

— Что за история с носовой фигурой? — поинтересовался мальчик.

— Ах да, Бенжамен Брюз, — вздохнула Клер. — Не знаю, зачем я согласилась. Теперь мне кажется, я надеялась, что он увезет меня, освободит от Леурланов. Но он даже не попытался, ничего не предпринял. Просто-напросто он был запуган Леурланами, пресмыкался перед ними, вилял хвостом у их ног, как собака. Нет, никогда не хватило бы у него смелости вступить с ними в борьбу. Бенжамен Брюз… не сумел использовать свой шанс.

— А что это был за несчастный случай с отцом?

Клер ненадолго замолчала, погрузившись в воспоминания.

— Да… несчастный случай, — повторила она. — Не так все просто с этим несчастным случаем. Знаю, многие готовы обвинить меня в том, что я убила Матиаса, ведь Шарль все сделал, чтобы такие слухи распространились. На самом деле я уверена — он сам убил сына. В то время он уже был близок к помешательству, и его приводило в бешенство, что изобретательность его никак себя не оправдывала. Ему удалось сделать Матиаса несчастным, но он продолжал чувствовать себя побежденным. Он хотел большего — заполучить меня, хотел вернуть свое добро. Однажды он так мне и сказал: «Я слишком много в тебя вложил». А для этого нужно было, чтобы Матиас исчез. Лучше всего — несчастный случай на охоте или на верфи. Учитывая, что в деревнях несчастные случаи на охоте всегда вызывают подозрение, он выбрал второе.

— Но ты же там побывала! — перебил Жюльен мать. — Люди утверждают, что видели тебя на берегу, и это было необычно, потому что раньше ты никогда не навещала мужа в рабочие часы.

— Это правда, — согласилась Клер. — Не очень-то приятно было мне туда ходить — все на меня оборачивались, насмехаясь за спиной. Встречу в порту назначил Шарль, сказав, что мне необходимо подписать какую-то бумагу у нотариуса. Я поехала в двуколке, без сопровождающих — так он велел. Никакого нотариуса по этому адресу не оказалось. Я долго блуждала по улицам как помешанная, и меня тогда действительно многие видели. Как раз в это время Шарль и обрушил судно на Матиаса. Доказательств нет, но я убеждена — так оно и было.

— Однако дед находился дома, когда пришли рабочие! — заметил Жюльен. — Я тогда играл в оловянных солдатиков под столом в гостиной.

Клер поморщилась.

— Это еще ни о чем не говорит, — произнесла она. — Совершив преступление, он мог вскочить на коня и срезать путь через лес, это гораздо быстрее, чем по дороге. Вот он и успел до прибытия рабочих, которые до того, как забить тревогу, потратили много времени, пытаясь поднять яхту. Нужно быть мастером в своем деле, чтобы устроить такую «аварию». Мне бы это не удалось.

— Что установило следствие?

— Несчастный случай. Никто ничего не видел, но позже я во всем разобралась. Достаточно было выбить бревна из-под днища, чтобы полопались тросы и обрушилась вся конструкция. Шарль вполне мог это осуществить, переодевшись грузчиком и испачкав лицо мазутом. На верфи рабочие без конца снуют туда-сюда с мешками, и каждый занят своим делом.

— Почему он тебя обвинял?

— Надеялся, что после смерти Матиаса я брошусь ему в объятия. Но я заявила, что ухожу. Тогда он обезумел. К тому же я почти уверена, что, обвиняя меня, он старался освободиться от угрызений совести. Осознав чудовищность содеянного, Шарль стремился об этом забыть. Последнее время он вел себя как ненормальный, нашей жизни угрожала опасность, так что выбора не оставалось. Мне удалось скопить немного денег и договориться с директором пансиона. Я хотела избавить тебя от влияния Шарля: в этом доме ты стал бы таким же сумасшедшим, как Леурланы.

Мать замолчала, наступила напряженная тишина.

— Почти все… — произнесла наконец Клер. — Семь лет жизни. Но эти годы тянулись бесконечно. Страх, все время страх, и муки совести. Шарль безнадежно испортил мне лучшие годы. Шарль и Матиас — оба. Они напоминали двух псов, которые грызутся, чтобы возглавить свору, до тех пор, пока не искусают друг друга до смерти. А я стояла между ними в ожидании, что они и меня разорвут с минуты на минуту.

— Брюз рассказывал о ружье… — вспомнил Жюльен.

— Да, ружье вымотало мне все нервы. После этого испытания война казалась пустяком, почти отдыхом. Странно, верно? Даже бомбардировок я боялась меньше, чем ружья Матиаса, когда он, спрятавшись за деревом, держал меня на мушке. Мне весь день приходилось проводить на улице под палящим солнцем, лишь бы он не заподозрил, что я побывала в спальне отца. Уж Матиас бы не промахнулся, а отец ни за что бы его не выдал — у Леурланов принято все улаживать между собой.

Теперь я о многом жалею: мне следовало уйти раньше, но я успела привыкнуть к обеспеченной жизни — удобства всегда расслабляют. Часть ответственности лежит и на мне — ведь я вскармливала их безумие! Никогда мне не удавалось почувствовать к ним настоящую ненависть — ни к тому, ни к другому. Вот чего мне не хватало — ненависти!

Была уже глубокая ночь. Жюльен понял, что Клер вот-вот замолчит. Испытал ли он облегчение? «Мать изложила свою версию, — звучал в его голове предательский голос, — но где доказательства, что она не лжет?»

На следующий день они вели себя так, словно ничего не произошло. В небе тесно, крыло к крылу, пролетали самолеты. Это были мощные четырехмоторные машины, очевидно, американские «летающие крепости», о которых столько говорили подростки в пансионе Вердье. Самолеты союзников даже на огромной высоте производили оглушающий шум, и казалось, что они несут с собой несчастья и смерть. Жюльен не испытывал радости, видя, как они углубляются на территорию Франции, — напротив, мальчика угнетала бесполезность его усилий: разумно ли продолжать работу, если первая упавшая бомба могла свести ее на нет в долю секунды?

Сидя возле матери, Жюльен долго, до боли в шее, наблюдал за перемещением бомбардировщиков. Им вновь овладело сомнение, и он принялся перебирать в памяти исповедь Клер, хотя и дал себе слово больше к этому не возвращаться.

На первый взгляд все было убедительно… Уж слишком убедительно. Не проходило неприятное чувство, что его обвели вокруг пальца. Как узнаешь? У Клер были годы, чтобы подготовиться к жалостливому рассказу, заново переписать историю, отведя себе роль жертвы… Она могла тысячу раз все повторить перед неминуемым объяснением с сыном. Вероятно и то, что в конце концов мать сама поверила в эту ложь…