А тот вновь погрузился в воспоминания, порой противореча сам себе, а может, и сочиняя на ходу не имевшие места в реальной жизни детали, чтобы залатать дыры в памяти. Мальчик понимал, что выяснять что-либо бесполезно — лакуны никогда не будут заполнены и лишь сведутся к предположениям. Но если месяцем раньше это открытие вызвало бы в нем ярость, то теперь он все принимал с тупым равнодушием.

Потом, как это часто случается со стариками, Шарль Леурлан задремал прямо на середине фразы, привалившись к стене и уронив подбородок на грудь. Жюльен укрыл его одеялом и долго смотрел на спящего, пока проникавший снаружи слабый свет почти совсем не иссяк.

Воистину достойный финал! Подошло к концу его расследование семейной тайны. Дальнейшие поиски бессмысленны. Ответы на волновавшие его вопросы давным-давно улетучились из головы Адмирала.

Он встал с тюфяка и пошел по коридору между каютами, осторожно ступая, чтобы не скрипели доски.

В тревожной темноте сумерек Жюльен поспешил пересечь пляж и стал взбираться по тропинке, ведущей к вершине утеса. Его не покидало блаженное ощущение покоя. Отныне он был свободен.

Проходя через лес, он вынужден был сделать крюк, чтобы спрятать под грудой камней подарок Адмирала. Он знал, что ружье заржавеет, но его дальнейшая судьба мальчика нисколько не волновала.

Не без тайной гордости Жюльен сделал открытие, что, оказывается, он умеет держать язык за зубами.

Клер вернулась светясь от счастья: ей удалось добиться, чтобы к ним снова прислали саперов. На следующее утро приехал грузовик американского производства с огромными колесами, откуда спустились трое солдат и пожилой аджюдан [36] инженерных войск. Военные разбили палатку на обочине и перетащили в кузов машины останки погибших англичан. Аджюдан прошел в дом, чтобы расспросить Клер и составить протокол. Он не задал ни одного провокационного вопроса и, казалось, сам был заинтересован как можно скорее покончить с этой неожиданной командировкой, вынуждавшей его заниматься бумагомарательством. Солдаты без проволочек взялись за дело. Весь день они с миноискателями прочесывали Воронье поле, извлекая снаряды с куда большей скоростью, чем это удавалось капралу. Когда же Клер спросила у аджюдана разрешение принести солдатам питье, тот наотрез отказал.

— Не сочтите за обиду, хозяюшка, — объяснил он, — но я предпочитаю, чтобы мои подчиненные на такой работе сохраняли голову холодной, а женские юбки, уж извините, не помогают сосредоточиться. Давайте сразу договоримся: каждый делает свое дело. Они ребята взрослые и привыкли себя обслуживать сами. И вообще, вот о чем я хочу вас попросить: желательно, чтобы вы как можно меньше показывались им на глаза, то же касается и парнишки. Разминирование не игра для подростков, никогда не знаешь, чем оно обернется.

Даже если Клер и обиделась, то виду не подала. За время вынужденного затворничества в доме она отполировала мебель и натерла паркет. К концу недели Воронье поле было практически полностью освобождено от мин. Обломки «лизандера» аджюдан подцепил к грузовику и отбуксировал в кювет. Чуть позже он вызвал из части установку, нечто вроде подъемного крана, поставленного на гусеничную платформу, с помощью которой бомбу сняли с чердака. В последний день августа саперы сели в машину, предварительно погрузив в нее бомбу и мины, и уехали также внезапно, как и появились.

Мать решила отметить это событие и что-нибудь испечь, но, поскольку ни масла, ни молока не оказалось, пирог получился невкусным.

После встречи с Адмиралом и отъезда саперов Жюльен осознал, что перевернута очередная страница его жизни. Несколько раз в неделю он спускался к морю и приносил старику продукты. Ел тот очень мало, потому что не мог хорошо пережевывать пищу. Порой из него невозможно было вытянуть ни слова, но иногда он не закрывал рта больше часа, повторяя одни и те же рассказы, и тогда мальчику казалось, что перед ним заводная игрушка.

Чаще всего Шарль Леурлан даже не отвечал на вопросы, погруженный в какое-то полусонное состояние, а лишь, качая головой, тихо бормотал слова, которые невозможно было разобрать.

А потом старик заболел и с каждым днем становился все слабее. Лихорадка прибавила ему болтливости, правда, речь его теперь больше напоминала бред, и Жюльен остерегался принимать эти откровения за чистую монету.

Однажды Адмирал привстал со своего ложа в сильном возбуждении и зашептал:

— А знаешь, малыш, ведь Матиас вовсе не погиб под обломками корабля, как говорили люди… Я только что вспомнил и должен тебе рассказать, до того как забуду снова. Слушай же, слушай… Он подменил себя несчастным оборванцем, одним из бродяг, что вечно слоняются в порту, матросом, которого никто не знал, списанным с корабля за пьянку. Прежде чем обрушить на него «Разбойницу», он переодел бедолагу в свою одежду. Став «мертвецом», сын рассчитывал безнаказанно следить за мной и твоей матерью, застукать нас на месте преступления и убить. На его беду, Клер удрала в Париж раньше, чем он сумел это осуществить. Тогда от отчаяния, что месть не удалась, Матиас тронулся умом, нашел себе убежище в лесу и принялся околачиваться возле усадьбы, не осмеливаясь показаться и попросить приют. Вот идиот! Некоторое время так все и продолжалось, я часто видел его, затаившегося между деревьями, но прикидывался, что ничего не замечаю. Наверняка он надеялся, что я подам ему знак и скажу: «Иди ко мне, сынок, наша ссора — нелепость, давай помиримся!» Но об этом не могло быть и речи, уж больно он мне досадил. И я оставил Матиаса в оковах его глупости: раз уж решил разыгрывать покойника — иди до конца! Сурово я с ним обошелся, знаю, и теперь мучаюсь угрызениями совести… но это было дурное семя — застань он нас в постели с твоей матерью, выстрелил бы без колебаний. Так или иначе, Матиас заслужил наказание. Больше трех месяцев, по моим подсчетам, он бродил по лесу Крендье. В один прекрасный день я над ним сжалился и нанял людей подтащить «Разбойницу» к бухте, поближе к дому, чтобы он там укрылся — не мог я все-таки дать ему замерзнуть зимой в лесу! И он выжил, пробавляясь охотой и водой из реки. Я так рассуждал: «Пусть покается, и тогда, возможно, я его пущу в дом», но он не выдержал — повесился через полгода после отъезда твоей матери. Одним морозным утром я нашел труп сына, снял его с дерева и похоронил там же в лесу. На могиле ни креста, ни отметины — а как иначе, если ему уже было отведено место на морфонском кладбище!

Матиас и натолкнул меня на мысль о подмене, и я этим воспользовался, когда на поле упал английский самолет. Доставая раненого летчика из искореженного «лизандера», я сразу же подумал: «Тебе, жалкий ростбиф, судьба нарядиться в мой саван!»

Жюльену хотелось успокоить старика, в голосе которого появились визгливые нотки; скрюченные пальцы с отросшими ногтями с остервенением царапали обивку тюфяка.

— Малыш, — задыхаясь проговорил Шарль, уставившись на него невидящим взглядом, — так все и случилось, истинная правда. Запомни, а лучше запиши, на случай если тебе откажет память: ты не можешь представить, как это мучительно — пытаться что-то вспомнить…

Потом голова его упала во вмятину подушки, и он до вечера проспал, а когда проснулся, к прежнему разговору уже не возвращался.

Как только Адмирал немного окреп, мальчик стал выводить его на прогулки. Он помогал ему выбираться из корабля и подниматься на утес. В эти счастливые часы Шарль Леурлан вновь превращался в колосса прежних времен. Спрятавшись за деревом, он разглядывал в бинокль Клер, занимавшуюся работой в саду. Жюльен и старик мало разговаривали, только о самом необходимом. Шарль Леурлан, казалось, прочно вошел в фазу созерцания, из которой выбирался изредка, да и то с большим трудом. Вселенная его замкнулась на образе Клер, многократно увеличенном линзами бинокля.

— Ну как тебе объяснить, — бормотал старик, вытирая стекла о полу рубашки. — Когда я смотрю на твою мать, мне кажется, будто я глажу ее кожу, словно она лежит подо мной и глаза мои как раз на уровне ее лица… Я почти чувствую ее запах. Большего мне и не нужно. Я умру счастливым: я полон ею… я возьму ее с собой!