Последовательный, гад…

Ворог разворачивает лошадь, при этом умело, словно красуясь, закрутив саблю, и вновь рванув ко мне — а я успеваю лишь оголить собственный клинок… И терпеливо замираю на месте — в этот раз именно по правую от своего врага руку!

За те несколько коротких мгновений, вдруг показавшихся мне нестерпимо долгими, пока тяжеленная животина (даже в лошадях степняков под триста килограмм!) неудержимо летит на меня, в горле успело абсолютно пересохнуть… А сам я, как кажется, позабыл дышать! Но когда степняку осталось до меня всего около двух метров, я бешено рванулся в сторону, одновременно с тем рубанув саблей перед собой, целя в шею жеребца!

Однако я немного не рассчитал оставшееся до врага расстояние и скорость коня — тяжеленный встречный удар с грудью животного, зацепивший меня уже вскользь и принятый на щит, отправляет мое бренное тело в короткий полет! Закончившийся падением спиной на лед, выбившим воздух из легких…

— Твою ж…

С трудом выдохнув и сумев лишь повернуть голову к степняку, я с удовлетворением наблюдаю, как конь его на скаку грузно рухнул на землю! К слову, пал он, заливая снег кровью из разрубленной шеи гораздо быстрее, чем Буян, сумевший сделать еще пару шагов со стрелой, пробившей кольчужную попону и угодившей верному другу в грудь… Половец все же успел высвободить ноги из стремян — а вот прыгнуть и сгруппироваться в полете ему уже не удалось! Ударился поганый с дикой скоростью, лицом и животом, после чего его уже безжизненное тело вновь подкинуло в воздух — и вновь шмякнуло об лед, где мой противник окончательно распластался, выронив из руки далеко отлетевший клинок…

С трудом поднявшись на ноги, я осматриваюсь по сторонам. Справа уже затихает бой между арьергардом татар и дружинниками десятков Кречета, Микулы и, собственно, моего. Скоро вои уже добьют оставшихся степняков и прибудут мне на помощь… А слева отряд Коловрата, прорвавшийся вслед за мной, да походя срубивший и перестрелявший практически всех погонщиков, уже вступил в бой с основными силами татар. И у самых телег с награбленным продовольствием сейчас развернулась яростная схватка!

Ну, вот и славно…

Немного придя в себя, я шагнул к притихшим было пленникам и что есть силы громко прокричал:

— Не пугайтесь, свои! Сейчас мы всех освободим — а вы в лес уходите, у опушки бой переждите! Сдюжим — возьмете с собой еды, сколько унести сможете! Ну, а коли нет — тогда уж уходите сами, как сможете…

Я потянулся к первой, поначалу было отпрянувшей от меня молодой женщине, заплакавшей то ли от облегчения, то ли от пережитого ужаса, и быстро перерезал веревку на ее руках. И сразу после этого полоняники разом ожили кричащим разноголосьем:

— Родимые, как же так…

— Слава Богу! Слава Богу!!!

— Да где же вы были раньше-то, соколики…

— Тятя, тятя, тятечка! Тятя!!!

Последний возглас принадлежит девчушке лет шести с расквашенным носом, отчаянно выкрикивающей «папа, папа, папочка» — только как принято сейчас у русичей. Видать, после пережитого страха и совсем недетских страданий ребенок слишком сильно захотел поверить в то, что спасший ее и ее маму воин и есть их главный кормилец и защитник. Это, конечно, заблуждение — но как же сильно зацепил меня за душу столь страстной силы клич ребенка, признавшего во мне родного человека! На мгновение стало трудно дышать — а секундой спустя прочистив горло, я выкрикнул с не менее страстной убежденностью:

— Но мы сдюжим! Мы точно сдюжим и всех поганых перебьем! Вам нечего больше бояться!

И словно вторя моим словам, впереди яростно, грозно грянуло:

— СЕ-ВЕ-Е-Е-Е-РРР!!!

…- СЕ-ВЕ-Е-Е-Е-РРР!!!

Клин из десятка черниговских ратников вырвался вперед, оглушая врага своим боевым кличем. Забияка и поединщик Ратмир остался в Пронске, раненый во время последнего штурма града, да и число «охотников»-северян, присоединившихся к Коловрату в Чернигове сильно оскудело… Но не иначе именно поэтому уцелевшие дружинники бьются вдвое яростнее, первыми кидаясь на поганых!

Сам же боярин лишь ненамного отстает от смельчаков-северян, без устали круша ворогов перначем — половцев не спасают ни редкие щиты, ни попытки закрыться от страшного орусута клинками! Ибо удары тяжелой булавы проваливают воздетые над головой сабли, и все одно дотягиваются или до лица, или до грудины очередного степняка; падает ребристое навершие и на плечи ворогов, дробя их и оставляя за собой страшные рубленные раны… Евпатий, защищенный крепким панцирем из «дощатой брони» с наплечниками и «подолом», да шеломом с маской, прикрытый также круглым щитом, не страшится ответных рубящих ударов: тяжело найти брешь в защите русского гридя, особенно когда в твое лицо уже летит булава! По стальным же «доскам» панциря легкие, верткие сабли степняков лишь бессильно скрежещут, не способные ни пробить броню, ни даже донести тяжести удара до тела боярина! Хорошо держит вражеские атаки и конический шелом с гранением и шпилем — татарские клинки лишь соскальзывают по нему, теряя силу и падая на прочные наплечники!

И не один Евпатий неистов в битве, да хорошо защищен — едва ли не все последовавшие за боярином ратники облачены в прочную броню, да бешено рвутся в сечу, насмотревшись на тела замученных погаными жертв! И вроде бы и мало русичей — всего-то около четырех десятков — но реку они перекрывают целиком, от правого берега и до телег обоза. Стальным молотом обрушились дружинники на толпу поганых, медленно, но совершенно неотвратимо давя их и беспощадно истребляя! А ведь на помощь соратникам уже скачут еще два десятка гридей — пока вои последнего помогают освободиться русскому полону…

Хуже всего приходится воям Ждана — едва ли не втрое больше степняков навалилось на его людей, да и защищены ряженые дружинники похуже будут, чем их соратники. Но, разрубая стеганые степняцкие халаты, клинки половцев теряют силу, встречаясь с уже поддетыми под них кольчугами, а нанести мощных уколов без разгона ворогам не удается — грудь в грудь сошлись с татарами гриди! Бродник же после первой сшибки отвел назад пятерых самых метких лучников, и ныне они поражают поганых из-за спин вставших полукольцом русичей (от берега и до полосы с рогульками). И коли удается кому из степняков потеснить своего противника, прорваться за спину сражающимся воям — так тут же встречает его точно пущенный срезень с широким наконечником…

Небольшой проход по руслу реки оставил ворогу хитрый бродник — на мол, обходи нас! Так половцы по нему и рванули, стремясь толи действительно зайти в тыл ряженым, толи уже просто покинуть место схватки… Да только напоролись они на железные рогульки! И не менее десятка раненых жеребцов, начавших бешено подскакивать, взбрыкивать от боли, скинули прямо на торчащие из утоптанного снега шипы своих наездников! Под дикие крики последних…

Но полоса рогулек все же не сплошная и не столь широкая — и из тех, кто поначалу рванулся вперед, троим поганым все же повезло ее проскочить. Двоих, впрочем, вскоре настигли пущенные вдогонку стрелы — а вот третьего срезень лишь резанул по руке, заставив того бешено стегнуть скакуна по бокам плетью, и что есть мочи полететь вперед, подальше от места страшной сечи! Там, где молот дружинников Коловрата зажал менее двух сотен поганых у наковальни воев Ждана! Там, где половцам и монголам нет уже никакой пощады и снисхождения — их спешат забить, словно бешеных собак, не считаясь с потерями!

Хотя потери дружинников в этом бою не столь и велики. Да, русичи накинулись на половцев с неистовой ярость — словно разъяренные, бронированные медведи, не думая о себе! Но ведь отправленные на охоту за мирными жителями, поганые очень сильно уступают гридям и в выучке, и защищенностью, а про боевой дух и говорить нечего! Ибо что могут противопоставить половцы, вдоволь нагулявшиеся с беззащитными бабами, да не ждавшие нападения, свирепой ненависти тех, кто пришел за праведной местью?! Потому даже отряд бродника, потерявший едва ли не треть воев, устоял под натиском толпы степняков — обезумивших от страха и слепо прорывающихся сквозь полосу шипов…