– Не иначе кто-то скрывается на Ямбуе, – убежденно ответил за меня Павел и, выхватив из жара уголек, запалил цигарку. – Бандиты! Они не терпят присутствия людей. Несколько раньше убили двух эвенков. На счету этих негодяев еще есть кто-то.

– И Елизара убили? – спросил Цыбин дрогнувшим голосом.

– Вероятно. Мы не нашли его трупа, но он вряд ли может быть исключением.

– Ну и дела, будь они прокляты! – возмущается повар Федор.

– Где нашли останки Петрика и Евтушенко? – спросил Цыбин после долгой паузы.

– В стланиках на северном склоне гольца.

Все глянули на лежащего поодаль от костра кобеля. Кто-то бросил ему кусок копченки.

За эти дни я чертовски измотался. А сегодня особенно. Мне даже трудно встать, чтобы дойти до полога. Ни о чем не хочется думать. Спать, спать и спать!.. Только бы добраться до спального мешка!

– Павел, – зову я радиста. – Дай мне журнал. Не забудь после ужина накормить и привязать Загрю.

С трудом вспоминаю, что именно надо сообщить в штаб экспедиции. Пишу:

«Плоткину. На склоне Ямбуя в нижней зоне стлаников обнаружены останки Петрика и Евтушенко. Возможно, они были убиты на тропе, по которой наши люди ходили с вершины гольца за водою. Если это так, то убийцы живут в районе Ямбуя. Обстановка очень сложная. Поторопитесь с переброской солдат и с ними опытного работника уголовного розыска. Быков еще не найден. Отвечайте семь утра».

– Слушай, Цыбин, – обратился я к наблюдателю. – Мне кажется; надо назначить на ночь дежурных. Пусть четыре человека поочередно караулят лагерь по два часа. Только не спать. Костра большого не разводить.

– Все будет сделано.

– В случае чего сразу будите меня, и люди пусть спят настороженно. Чем черт не шутит! Всякое может случиться.

Я отказываюсь от ужина – даже голод отступает перед усталостью. Усилиями воли заставляю себя сесть за дневник. Но о чем писать? Так много событий прошло за сегодняшний день. Не могу отобрать для записи главное, забыл, как строить фразы. Пишу чужим, неразборчивым почерком, и мне кажется, что мысли рождает сам карандаш.

Успеваю стащить с ног сапоги и, не раздеваясь, зарываюсь в меховой мешок. Сон быстро овладевает мною, отступают земные дела, будто проваливаюсь в небытие…

Остается живым только слух, но и в нем жизнь отражается, как отдаленное эхо. Вот он что-то уловил важное, какая-то тревога врывается в сон. Не могу прийти в себя, открыть глаза, не знаю, где и кто я, – крепок сон уставшего человека в тайге. И только когда залаял Загря, я, как от грома, мгновенно пробудился.

От Реканды, залитой лунным светом, приближалось пощелкивание копыт груженых оленей.

– Кто идет? – раздается в тишине строгий окрик дежурного Цыбина.

– Что орешь, как сумасшедший, не видишь, олень пугается, – слышу, узнаю голос Лангары. – Лучше чай грей, дорога длинный был.

– Какая нужда ночью по тайге оленей гнать? – удивляется Цыбин.

– Плохую новость везем начальнику, – говорит Лангара.

«Что еще случилось? Неужели Аннушка умерла?» И я тороплюсь выбраться из спального мешка. Но меня опережает Лангара. Она отбрасывает край полога и не присаживается, а падает на подстилку. На ее лице и усталость от долгого пути, и тревога. В ожидании, что вот сейчас с ее уст сорвется что-то страшное, забываю даже поздороваться.

– Амакан твой люди кушал! – выпаливает она и ловит проницательным взглядом мои глаза.

– Медведь?! Не может быть!

– Ха! Думаешь, напрасно два дня оленей маяли, скоро ходили, догоняли тебя?!

– Постой, постой! Уж ты-то, Лангара, отлично знаешь, что медведь боится человека и по своей доброй воле вообще не нападает, разве только шатун, а ведь ваши и наши люди погибли летом, когда не бывает шатунов.

– Это дурной амакан, не шатун. Шибко плохой зверь. Он постоянно люди кушай.

– Людоед? Медведь-людоед?!

– Во-вот, людоед!

– Я никогда не слышал о медведе-людоеде. Не ошибаетесь ли вы с Карарбахом?

– Нет, – твердо говорит она. – Раньше не было – это правда, а теперь есть. Человеку не дано все сразу знать. Вот послушай! Мы три дня назад встретили альгоминских пастухов, они сказали: на Ямбуе людоед. Карарбах тоже не верил, потом говорил мне – надо скоро ходить, догонять начальника, а то его съест амакан. Вот мы и пришли.

– Спасибо и тебе и Карарбаху. Но, право же, трудно поверить, что всех ваших и наших людей съел медведь. Почему ты думаешь, что альгоминские пастухи не ошиблись?

Лицо Лангары кривит ироническая улыбка.

– Когда тебе под ноги падает шишка, не топчи ее, надо поднять, хорошо смотреть, пустая она или с орехами. Карарбах не погнал бы оленей, если бы не верил, что люди съел амакан.

– А как же с Харги? Ты же меня убеждала, что на Ямбуе злой дух и что это он посылает людям несчастье.

– Э-э!.. – Она грозит мне пальцем, шепчет: – Не говори так. Мы еще не знаем, где стоит чум злого духа и кто толкает амакана кушать людей. Сам амакан не догадается. Это я тебе правильно толмачу.

– Пока мы с вами, Лангара, кочевали, – тут еще один наш человек пропал.

– Недавно?

– Несколько дней назад.

– Ую-ю!.. – удивилась старуха. – А ты не веришь, что в людоеде злой дух живет. – И, легко поднявшись на ноги, она спешит с этой новостью к Карарбаху.

– Лангара, – кричу ей вслед, – почему ты ничего не сказала про Аннушку? Шива ли она? Старуха приостанавливается.

– Ей лучше. За нее тебе Битык стрелы к луку прислал.

– Спасибо. – Бесконечно обрадовала она меня. – Ты же говорила, что от этой болезни нет лекарства. Человек, как видишь, оказался сильнее Харги.

Лангара отбрасывает со лба нависший клок седых волос, смотрит на меня леденящим взглядом и, не проронив ни слова, уходит к Карарбаху.

Весь лагерь на ногах. Всех потрясла новость, привезенная эвенками. Никто не слышал такого случая даже в охотничьих побасенках.

Пока Карарбах развьючивал оленей, старуха рассказала ему о гибели Елизара. Эта новость поразила его не меньше, чем нас весть о людоеде.

Он протягивает мне обе руки с потертыми ладонями, жилистые, в трещинках, со скрюченными пальцами. Я сжимаю их, и мы молча смотрим друг на друга. На его старческом, всегда печальном лице неловкость, будто он виноват в нашем несчастье, в гибели Елизара.

На огне уже бушует чайник. Уставшие гости присаживаются к костру. Лангара достает из потки посуду, лепешки, сахар, отварное мясо. Карарбах тайком осматривает лагерь, людей, палатки, вьюки. Подолгу задерживает взгляд на незнакомых предметах снаряжения наблюдателей.

Цыбин разливает эвенкам по кружкам чай.

– Чего смотришь, голодный? – обращается ко мне старуха. – И она срезает ножом с ребра толстую стружку трехслойного жирного мяса, откусывает, остаток подает мне. – Садись, ешь, мясо сокжой шибко хорошо. Сказали, что ты медведя убил.

– В стланике осталось, поздно было, торопились… Это, верно, и был людоед.

– Почему ты так думаешь? Может, ошибаешься, амакан одинаковых много?

– Я его хорошо приметил. Он позавчера чуть не съел меня, спасибо Загря выручил.

– Он тебя ловил? – Она перестала жевать, смотрит на меня удивленно.

– Ловил, да не поймал.

– Ты узнал его?

– Ну конечно.

– Однако такого амакана пуля не берет. – Лангара проглотила тугой комок нежеваного мяса и, обратясь к Карарбаху, занятому едою, стала оживленно рассказывать ему о нашей встрече с людоедом.

А я вдруг вспомнил случай в ловушке, свирепость зверя, поверил, что и Петрик, и Евтушенко, и эвенки – наверное, и Елизар Быков – были схвачены и растерзаны медведем. Это более вероятно, чем все наши предположения. Только поведение Ильи остается пока загадочным.

Карарбах внимательно выслушал Лангару. Его не обрадовала новость и даже жирное мясо убитого медведя. Он неопределенно повел плечами и недоверчиво посмотрел на меня. Разве старик поверит, что можно убить медведя, в котором поселился злой дух?!