С логикой у нас с Алиной, как и несколькими часами ранее у нас с Женькой, было неважно. То, что Шейх даже с его змеей на пальце, вряд ли причастен к исчезновению Кима, мы обе понимали.

— Но совпадение-то оказалось знаковое!

— Знаковое, — согласился Шейх. — Даже когда мой помощник доложил мне о посещении трущоб в вашем городе…

— Усекла? Это он про наш двор говорит «трущобы», — по-русски буркнула я Алине.

— Трущобы — они и есть трущобы! — тоже по-русски ответила «вторая моего первого». — Это для Каринэ и для Иды их двор Версаль. Все радости жизни — в центре города, не коммуналка, отдельная кухня, теплый сортир, причем не на улице, как в соседних дворах! А для шейхской прислуги этот Версаль нищета и трущобы.

— Девочки, а нельзя ли по-нашему, по-английски! — вежливо прервал наше лопотание Шейх и продолжил: — …Посещении трущоб в вашем городе, я и не сопоставил странное совпадение. В истории моей семьи есть упоминание о таможне на юге государства России, где мои предки пробовали искать камни из наследия шаха Надира. И только теперь, услышав его имя в записке, я понял, что все это — одна и та же история.

— Офигеть можно! — вырвалось у Алины. — Чтобы разваливающийся сарай нашей, прости Господи, свекрови мог быть связан с шейхской династией?!

Шейх рассказывал историю своего предка Ахмара, некогда служившего при дворе персидского шаха Надира. Алина охала, что иранский шах, шейхский предок могут быть как-то связаны с нашим старым двором. А я почти не слушала их обоих.

В момент, когда поняла, что этот окольцованный змеей шейх не имеет ни малейшего отношения к исчезновению моих мужей, я снова вспомнила об Олене. И ужаснулась. Лешка был вынужден ночевать в тюрьме! С уголовниками! Даже если и не с уголовниками, то все равно в тюрьме. Это после того «гаража», который я для него построила.

Представить себе Оленя в тюрьме было невозможно. Невыносимо. Захотелось выть.

Я и завыла.

— Ты чего? — не поняла Алина.

— Мило мы здесь трепемся, а дома дел по горло. Мужья пропали, Оленя арестовали…

— Какого оленя? — не понял Шейх.

— Хорошего. Познакомить вас надо. Вы, Ваше Высочество, говорят, классный управленец с восточной спецификой. Вот и Олень тоже любит в управленческие игры играть. Только нашу российскую специфику не учел. Доигрался!

— Подожди, ты что, ничего не слышала, о чем мы сейчас говорили?! — удивилась Алина.

Ну вот, как всегда. Любая мысль об Олене автоматически блокировала все мои прочие чувства, я и впрямь не слышала, о чем говорят Шейх и моя последовательница.

— Мы решили срочно лететь к нам домой. Только Его Высочество традиционную утреннюю аудиенцию закончит, и сразу летим.

— А ведь и правда уже утро!

— Зачем? — с трудом переключив мысли с арестованного Оленя обратно в этот дворец, я теперь не могла сообразить, зачем шейху лететь в наши, как он назвал, «трущобы».

— Никогда не могла понять, как ты Кима околдовала, если элементарного сообразить не можешь! — в роли моей подружки Алина не удержалась, выплеснула-таки долю положенной ненависти в мой адрес. — Если Ким стенку сарая не доломал, значит, алмаз еще в ней замурован!

— Не замурован. У них там во дворе вчера учебная тревога была. Кто-то сообщил в милицию о готовящемся теракте, наших свекровей и эвакуировали. Бомбу не нашли, а сарай разнесли к чертовой матери.

— Но обломки должны были остаться!

Обсудить вопрос обломков я не успела. Появившийся Кинг-Конг молча принес завтрак. И попутно так же молча вернул отобранный у меня в роял-сьюте мобильник, который немедленно огласил утренний покой шейхской резиденции бравурностью «Тореадора». Пока нажимала на кнопку «Yes», успела заметить на дисплее число непринятых звонков — восемнадцать.

— Я тебе всю ночь звоню, где ты шляешься! — безо всякого «доброго утра» выдала свекровь, которой, по моим подсчетам, еще полагалось отсыпаться после ночных эвакуации. — Вино вернули!

— Какое вино? — не сразу въехала я.

— Здрасте-пожалуйста, какое вино! Совсем мозги порастеряла, о чем ты там думаешь?!

— Но уж точно не о вине.

— Бутылку, что ты Зинаиде отнесла, после чего бедная к праотцам отправилась, вернули.

— Только обвинений в отравлении соседки мне сейчас и не хватало!

— Не отравленное вино, успокойся, — порадовала добрая свекровь. И, не дав облегченно выдохнуть, добавила: — Зато соль отравленная!

— Какая соль? — второй раз наступила на грабли свекровиного недовольства я.

— Которую ты Зинаиде взамен занятой вернула!

Помню. Что помню?

Автомобиль с карабинерами пропал. Долго бежал. Камень во рту. Пить хотелось. До смерти хотелось пить. Грязный трактир. Девочка в прохудившейся соломенной шляпке. Отец ее подносит вина. Затмение…

Отходящий от нового шока Иван на ходу пытается вспомнить все, что произошло с ним за последние два-три часа.

…Пришел в себя. Привязан. Дом престарелых. Гадливость от вида старухи Лючии. Бежал. Грязелечебница. Плоть его, проснувшаяся под душем с пышнотелой синьорой. Снова бежал. С растянутой над улицей веревки украл рубаху и штаны. Контур любовницы СимСима в светящемся окне дома напротив. Дверь наны. Слава Богу, признала. «Non battaglia, il mio ragazzo! Orail principe S.S. arrivera dopo voi! Non avere paura ragazzo mio. И conte arrivera’ presto» [46].

Шум на лестнице. Ломают дверь. Испугавшаяся сутенера нана прячет его на антресоль. «Nasconditi о ti uccidera’» [47].

Это не сутенер. Крики, стоны. Он среди шляпных коробок на полке огромного шкафа. Алмаз во рту. Крик наны. Тишина. Тишина. Тишина. Спустился с антресоли. Нана с перерезанным горлом — капельки крови на блеклой груди, как зерна граната, днем украшавшие стол в обеденной зале на «Вилле Абамелек». В квартире все перерыто. Пусто. Бежать!

И бежал.

И бежит.

Как заяц прочесал пол-Рима. А куда бежать? Знать бы, куда бежать.

В свете тусклого газового фонаря мальчишки все еще играют в морру. Взгляд не детей — зверенышей. Но бояться теперь уже поздно. Он видел этих оборванных мальчишек, проезжая в банк. Значит, он на пути к вилле СимСима.

— Ватикано! Ватикан. «Вилла Абамелек».

Если оборвышам заплатить, доведут до виллы. Но чем заплатить?

— Но лире. Нет лир. Но будут! Там заплачу много! Много заплачу.

Нана успела его немного приодеть, вид не графский, но все ж получше, чем после богадельни. Стащил с себя пиджак — протянул. Оборвыши схватили пиджак, стали драться, раздирая, вырывая пиджак друг у друга. Попятился в ужасе, что сейчас вся эта звериная злоба обернется на него. Так и есть. Обступают плотным кольцом. Сейчас обнаружат, что он штаны еще не отдал, штаны у них тоже рваные, или решат убить просто так, почему бы им не убить. Разденут и убьют. И алмаз достанется даже не охотящимся за ним грабителям, а мальчишкам, которые обменяют баснословной дороговизны камень на несколько лир.

Пятится. Снимает жилет, бросает этой стае голодных волчат. Волчата рвут на части жилет. Пятится. Кто-то дергает его за полу рубахи. Все, конец! Душа в пятки! Но это самый маленький волчонок, грязный мальчишечка с совсем еще не звериным взглядом, палец приложил к губам:

— Sic!

Машет — идем за мной.

— Non avere paura, non ti uccido! [48]

Может, там, за углом, куда тянет мальчишечка, волчата другие. Может, там убьют. Но выбора нет. Пока здешние звереныши дерутся за жилет, пятится за мальчишечкой.

— Per 10 lire ti porto in Vaticano [49].

— Ватикан, престо, десять лир? Отдам! Все отдам! Только веди!

Сам снимает с себя выданную наной белую сорочку, отдает мальчишечке.