В развлекательном центре “Атриум” Седов пошел в туалет. Выскакивает изумленный:

– Там все на фотоэлементах! Я только вошел – заиграла музыка, нью-эйдж, расстегнул штаны – ударили барабаны, а когда стал ссать – зажурчали ручьи и запели птицы. Ты пойди, пойди, сама убедишься…

Меня и Серёжу Седова как детских писателей пригласили в школу на педсовет. Нам стали представлять учителей.

– Неважно, мы все равно никого не запомним, – ласково остановил Седов директора школы.

Лёня и Седов собрались в Челябинск – играть спектакль по пьесе Тишкова “Водолазы”. Я Лёню предупреждаю:

– Единственное, что я могу гарантировать, что он не запьет. Во всем остальном с ним нужно адское терпение. Он может закручиниться, остановить спектакль посередине и начать сначала, если ему вдруг покажется, что у него не катит, он может заявить, что искусство – это говно, он даже может сказать, что Бог умер…

Лёня, испуганно:

– Какой Бог?

Нам позвонили в дверь. Лёня открывает – стоят две женщины и спрашивают:

– Вы хотите узнать истину?

– Спасибо, – ответил Лёня, – предположительно я ее уже знаю.

– Не говорить же, – он мне объяснял потом, – я не знаю истину и знать не хочу!..

На “Книжкиной неделе” с Дорофеевым Сашей выступали в Казахстане. Неделю мы ездили по степям, повсюду встречали нас огромные залы детей. Вдруг приезжаем на выступление, а никто и в ус не дует. Что такое? Оказывается, водитель перепутал и вместо совхоза “Заветы Ильича” приехал – в “Путь Ильича”…

В начале перестройки журналистам одной московской газеты предложили вместо зарплаты безвозмездно прыгнуть с парашютом. Только в аргентинской провинции Мисьонес хозяева учреждений и контор пошли еще дальше, выдав служащим зарплату таблетками аспирина.

Семидесятипятилетний юбилей Якова Акима предполагали с большим размахом отпраздновать в ЦДЛ. Все уже было организовано, раздобыты средства на угощение, я собралась вести вечер, обсуждались программа, кандидатуры ораторов и приглашенных. Короче, Якову Лазаревичу сообщили, что будет восемьдесят человек.

Он ночь не спал, а утром позвонил в секретариат Союза писателей и твердо отказался.

– Как сказал Махатма Ганди, – он мне объяснил, – надо разгружать свою жизнь. Что я и сделал.

– Получил две телеграммы из Молдавии от поэта Григоре Виеру. В один и тот же день, – сказал Яша. – Одну: “Любим и ценим и любим”. А вторую Григ подредактировал и улучшил: “Любим и ценим ценим и любим”. Видимо, он забыл, что уже отправил.

Сам Яков когда-то послал в Ялту телеграмму Ковалю:

“Юра в дни магнитных бурь бровь не хмурь все это дурь”.

В Дубовом зале ЦДЛ Яков Аким, Юрий Коваль, сценарист Алексей Леонтьев, и я тоже случайно затесалась в эту компанию.

Коваль говорит:

– Вот бы снять такой фильм “Дубовый зал”. Сколько здесь побывало великих людей. Взять хотя бы наш стол – сделать фильм про наши судьбы. Яшу сыграл бы Яша, Алёшу – Алёша, меня – я сыграю сам, а на роль Маринки мы пригласим какую-нибудь польскую актрису!..

Седов:

– Да я за здоровье – жизнь могу отдать!..

Письмо Юли Говоровой весной из Михайловского:

“Пошли гуси, Марин, пошли гуси, вагоны, поезда гусей!..”

“Еду на лошади, – пишет Юлька в свой день рождения. – Погуляла с волком. 36 лет”.

В скверике перед столовой в Малеевке мужик наряжает огромную живую ель.

– Как это он нарядил так высоко? – я спрашиваю.

– Да он за пол-литра достанет до звезды! – ответил мне Лёня Бахнов.

“Марин, я дал объявление о раздаче книг из родительского дома, – пишет Саша Дорофеев, не только писатель, но и художник. – Как ни странно, смели все за два дня. Приходили с рюкзаками и с тележками на колесиках. Одному из последних посетителей, когда книг, даже геологических, уже не осталось, я предложил обследовать антресоли, откуда он извлек довольно много моих картин, написанных на заре неизвестно чего. Я отдал ему все – за труды по освобождению пространства. А недавно обнаружил эти картинки на аукционе для психически неустойчивых, где некоторые уже раскуплены примерно по тысяче. Я посмотрел внимательно и понял, что в те далекие времена и сам был не слишком устойчив. Но какой замечательный человек – раза три звонил, предлагая встретиться, чтобы вручить мне бутылку виски…”

Попросила студентов написать рассказ о запомнившейся игрушке.

– Не смейте напоминать мне о моих игрушках! – воскликнул Дима Гречанинов со слезами на глазах. – В детстве мне подарили на день рождения лохматого мишку, и я его постриг. А через неделю у него выросли новые волосы!

Сергей Бархин пригласил нас в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко на свою премьеру оперы “Борис Годунов”. В бельэтаже я увидела хрупкого человека во всем черном. Он был коротко острижен, в круглых очках, которые то снимал, то надевал и, приглядываясь к творящемуся на сцене, опасно свешивался с бортика, а в какой-то момент вдруг яростно сорвал с себя очки и весь обратился в слух.

После спектакля – в черном пальто, с чемоданчиком – вместе с нами он прошел за кулисы к Серёже.

– Костя, Костя, заходи, – сказал ему Бархин. – Это мой друг детства, Костя. Мы жили в одном дворе. Мне было пять лет, а ему восемь. Он хотел играть с нами, а его заставляла мачеха играть на гобое. Сквозь мутное стекло дрожащими руками он показывал нам дудочку. Я ее хорошо помню и могу нарисовать.

– А помнишь, – спрашивает Костя, – помнишь, как мы врезались и ты сделал мне восьмерку на велосипеде, на переднем колесе?

– Да, – вздохнул Сергей Михайлович, – и, наверное, нарочно…

– Костя тут ошивался в театре, – сказал Бархин, – вдруг увидел меня, узнал, кинулся мне на шею. Это была встреча Максим Максимыча и Печорина. Он так прижился в театре, а прижившись, мы все обнаглеваем. Сидим на опере, Колобов дирижирует. Костя в первом ряду, у него за спиной, нога на ногу – и вдруг тихонько начал подсвистывать. Колобов, не оборачиваясь: “Ко-стя!”

– А тут из Оптиной пустыни приехали покупать у нашего театра колокол, – рассказывает Бархин. – Этот колокол из разрушенного Спасо-Преображенского храма. Два человека, которые за ним приехали, сильно пили. Но были очень хорошие, как всякие люди, склонные к вере. Стали думать – за сколько его продавать. Я говорю: “Зачем будет театр продавать церкви колокол?” – “Ну, частично…” – “Не позорьтесь! – говорю я. – Частично вы возьмете сто рублей за вещь, которая не имеет цены”. Колокол – с комнату вот эту! И я предложил поставить условие, что мы им отдадим колокол, если в придачу они возьмут к себе Костю на должность негласного хранителя колокола. Костя прописан в Туле.

– Не в само́й! – добавил Костя.

– Но Костя почему-то всё здесь, а не в Оптиной пустыни. Ты будешь хранителем колокола?

– Буду, – сказал Костя.

– А что же ты еще здесь?

Костя глядит на Серёжу Бархина с обожанием, держа в руке свой фанерный чемоданчик, и все, что есть у него, лежит в этом чемоданчике, в том числе туманный от времени полиэтиленовый пакет с какими-то вырезками из газет.

– А ты выскочил? Выскочил в членкоры? – вдруг спрашивает Костя с горящими глазами и выуживает из пакета газетную вырезку, в которой сообщалось о том, что Сергей Бархин выдвинут в члены-корреспонденты Академии художеств. – Ну? Что??? Качать адмирала?!!