Серёжа только рукой махнул.
“Помните, писала вам про настойку на спирту из сирени для суставов, которую посоветовала Але сделать Тася из Щавелей? Аля сделала, и я ее сейчас растирала, – пишет Юля Говорова. – Пол-литровая банка со спиртом, в ней грозди белой сирени. Стала растирать и чувствую, что действительно цветущей сиренью пахнет. Чистый запах белой сирени! Выхожу вечером от Али, луна, снег, руки пахнут сиренью…”
На вернисаже в журнале “Знамя” с поэтом Геннадием Калашниковым заговорили о том, что делать, если на тебя надвигается человек с распахнутыми объятиями: “Старик, сколько лет, сколько зим!” А ты – убей не помнишь, кто это такой.
– Я, например, всегда отвечаю тем же, – говорю.
– Надо мне у тебя учиться, – сказал Гена. – А то я мнусь и сразу выдаю себя с головой.
Тут к нам подходит женщина:
– Гена! Вы? Как я рада вас видеть!
А тот – глядит, конечно, приветливо, но никаких сомнений, что ее знать не знает.
Она:
– Как? Вы меня забыли? Мы с вами два раза в неделю плаваем в бассейне!!!
– Ой! – воскликнул Калашников. – Простите! Не сразу вас узнал… без ласт и без маски.
Иду на пересадку в метро, а мне навстречу в сомнамбулическом состоянии движется женщина, читая на ходу роман “Гений безответной любви”. В голове промелькнуло два варианта. Первый: встать столбом, а когда моя читательница наткнется на меня и поднимет глаза, спросить: “Ну как? Интересно?! Это я написала!..”
А второй – отвалить в сторонку и не приставать.
Второй вариант восторжествовал.
Решили собрать в одной книге три моих романа. Стали думать, как назвать. “Три романа” – было у Кафки. Лёня долго думал и придумал: “Тройня”. В конце концов родилось многозначительное, с намеком на гламур: “Мои романы”.
Важно рассказываю Тишкову, что была в журнале “Знамя” и Чупринин Сергей Иванович сказал, что включает меня в энциклопедию “Сто лучших писателей России”.
– Хорошо, что не в “Тысячу”! – с облегчением вздохнул Лёня.
– Человек на девяносто девять процентов состоит из воды, – сообщила я Лёне.
– Хорошо – не на сто, а то были бы проблемы…
На выставке в ГЦСИ Дмитрий Александрович Пригов, по пояс голый, три дня клеил инсталляцию: газеты в немереном количестве и большой глаз в углу – глаз “читателей газет”.
Перед этим он объехал несколько городов. Везде устраивал перформансы, вырубил деревянную скульптуру! И не скажешь, что ему шестьдесят шесть, что уже было два инфаркта. Собирался устроить перформанс: студенты заносят Пригова в шкафу на 24-й этаж…
Ленка Жаринова, организатор наших поездок:
– Я ему рассказываю про свою подругу. Он: “А сколько ей лет?” Ленка: “Двадцать четыре”. – “А тебе сколько?” – “Двадцать”. – “…Ну надо же, – говорит Пригов. – А я с ней – как с нормальным человеком!..”
С Ленкой встретились у памятника Пушкину.
– Вот, черное все надела – траур у меня, Дмитрий Александрович Пригов умер. Уж от кого-кого – а от него не ожидала…
– Как появился “Недопесок”? – вспоминал Юрий Коваль. – Я был на звероферме в Нижегородской губернии. Все: “Дайте, дайте Ковалю песца!” Мне дали в руки одного по имени Маркиз. Он корябался, вырывался и юркнул в дверь. И – поперло. Само. Только чуть-чуть базировался…
Валерий Воскобойников рассказывал, как директор издательства “Детская литература” пытался притормозить “Недопеска Наполеона Третьего”:
– Больно вольнолюбивый у вас герой, – недовольно говорил директор, – и все какие-то намеки, намеки…
– Да я и сам такой, – сказал Коваль, – какие ж тут намеки?..
– А почему же вы не едете в Израиль?
– Да потому, что я не еврей.
– Как так?
– А вот так.
– …Ну, в общем, из-за нехватки бумаги, – вздохнул директор, – мы вас переносим на март будущего года.
Большого труда стоило Якову Акиму и редактору Леокадии Либет прокладывать путь книгам Юрия Коваля. И это в детской литературе! Взрослая его и вовсе не жаловала. В журнале “Новый мир” говорили:
– Ваша проза – жесткий рентген. Жесткий, жесткий рентген!.. Но печатать пока не будем.
Художник и писатель Сергеев Леонид Анатольевич – ему уж было за пятьдесят – сидит так задумчиво и говорит:
– Знаешь, Маринка, я тут открыл одну вещь: чем дальше, тем светлее.
Наверное, и Коваль любил его за это уникальное и таинственное мироощущение.
Коваль говорил:
– У меня с утра голос небритый.
– Утром, – Люся отмечала, – я какая-то… нерентабельная…
Еще она говорила:
– Так его же развеяли… пух…
И:
– Она эвакуировалась в Израиль…
– О каждом человеке, – учил меня Леонид Анатольевич Сергеев, – можно рассказать хотя бы одну удивительную историю. Вот моя тетка – водитель трамвая – всю жизнь провела, мотаясь по Крымской набережной туда и обратно. Нигде не была. Я все хотел ее с матерью на юг отправить и не успел. А смерти боялась! Идет спать – на ночь красится, пудрится. Я говорю: что ты на ночь-то пудришься? Она отвечает: вдруг ночью помру, хоть красивой буду, а то станете хоронить какую-то образину.
– А как у Лёньки Сергеева невеста была японка – знаешь? – спрашивает писатель Марк Тарловский.
– Да ну?
– Точно, – подтвердил Сергеев. – Влюбилась в меня – ужасно. Мать у меня как раз умерла, я остался один. И меня к ней давай все сватать, дескать, отец у нее миллионер, тебя, Лёнь, печатать будут на японском языке. Она ко мне пришла – у меня собаки, книги, картины, квартира хорошая, она жила в общежитии, – сразу у нее появились на меня виды. Ей Россия очень нравилась, есть такие чудаки. Раз как-то мы с Тарловским поехали к ней в гости, взяли выпить, она нам – орешков солененьких. Кругом иностранки вились, она их всех выпроводила. Я говорю: ты Марку-то оставь подружку, чтобы компания была. Нет, всех отправила.
– Ну, сидим, разговора не получается, она по-русски еще не очень, – говорит Марк, – мы с Лёнькой выпили одну бутылку, другую, нагрузились, она такая сумрачная стала, забралась с ногами на кровать. Сидит молчит. Потом взяла свою тетрадь – она туда записывала русский сленг. Поплевала на палец, полистала, нашла и читает: “Ты своего друга, – полистала, – жлоба, – полистала, – уводи отсюда”.
– “Тогда кто я?” – воскликнул Сергеев. “Ты… – Она полистала. – Козел!” – “Что??!” – “Ой, нет, – она полистала, – баран!” – “Ах так? – я вскричал. – Ну тогда мы отсюда уходим, и ноги нашей тут не будет!” Потом к нам в буфет ЦДЛ явилась целая делегация японцев. Один говорит: “Она просит прощенья, что-то не то нашла в тетради!..” А та стоит в сторонке, плачет. Оказывается, у нее отец алкоголик. Она ничего этого на дух не переносит. Ну, что было делать с ней? – вздохнул Леонид Анатольевич. – Жениться?
– Ты, Марина, меня почему-то сторонишься, – обиженно сказал поэт Виктор Лунин. – Кто? Я? Опасный мужчина?.. А я всегда считал себя носатиком. И все две женщины, что у меня были в жизни, я на них обеих фактически был женат…
В Праге на пресс-конференции Сергей Чупринин предоставил мне слово, как только в павильоне грянул духовой оркестр.
– Марина – это всегда праздник! – сказал он, когда я закончила свою речь одновременно с чешским гимном.
Художник Миша Погарский:
– Вы? Летали на аэростате с Иваном Шагиным? Это же старейший русский воздухоплаватель! Нет, ну надо же, Лёня Тишков – молодой человек, а его жена – ветеран советского воздухоплавания!
