Прочтя письмо, я сначала ничего в нём не понял. Может быть, боль мешала. А может, душа ещё какими-то своими средствами пыталась защититься от шока. Но когда я спустился в метро, что-то во мне вдруг щёлкнуло и резко изменилось: зуб стал болеть слабее, даже совсем чуть-чуть, а вместо этого постепенно стала открываться картина — жуткая, ядовитая и отчаянно непоправимая…

Кроме того, я вспомнил, зачем перед уходом включил компьютер. — Вечером у меня будет вернисаж в «Арсенале», и я ждал кое-каких важных писем от кое-кого из важных приглашённых. Но, увидев записку Нолы, забыл про всё остальное и выбежал из дома — якобы к стоматологу.

Когда я осознал всё это, я схватился за мобильник, но он не давал связи почему-то. Я выскочил на поверхность и оказался на площади Бастилии.

Солнце слепило, однако жары не было, и от реки дул ветерок, который теснил выхлопные дымы автомобилей и проносил сквозь них какие-то тончайшие, но отчётливо уловимые запахи — новой травы, деревьев или даже тины (которая ведь тоже сейчас оживает, имеет намерения, а может быть, в своём роде, и мечты).

Мобильник заработал, Нола не отвечала. Наверное, отключает, видя мой вызов. Боится. Что же делать? — Я поехал назад.

«Почему не отвечаешь на звонки? Ничего не бойся. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Твои чёрные глаза никогда не дадут мне покоя. Но если ты решила, значит, решила, не буду тебя переубеждать. Ты придёшь хоть на вернисаж? Или я тебя уже никогда не увижу?»

«Приду. Во сколько?» —

Ответ пришёл через полчаса. За это время зуб снова разболелся. Я ходил взад-вперёд по студии, каждые две минуты заглядывая в почту. В открытое окно почти лезли наглые, белые свечки каштанов. В какой-то момент зазвонил телефон, я бросился к трубке, но это был Вианор. («Старик, я в Орлеане. У тебя во сколько? Постараюсь успеть, если не будет пробок. Слушай, у тебя какие планы? В мастерской у тебя нельзя будет приютиться? Я тут с одной дамой…»)

«В половине седьмого, — ответил я Ноле, — я жду тебя на Трокадеро, на видовой площадке. Там, наверное, будет толпа, поэтому подойди к Геркулесу с быком. Возьмём такси и поедем на набережную Сталинград. И я хочу, чтобы ты держала меня под руку, когда будем входить в „Арсенал“, и не выпускала хотя бы какое-то время после того, как мы войдём».

Тут мне к чему-то пришли слова из старой одесской песенки: «Я вас прошу, нет, я вас просто умоляю плясать со мной прощальное танго?». Но я не стал их писать, понимая, что она этого совсем не поймёт.

Вообще-то, в моём арсенале было несколько хитростей, позволявших мне выпутываться мыслью из безвыходных состояний. Песня «На Дерибасовской» была, быть может, одним из таких приёмов. Но сегодня, в залитой майским солнцем мастерской, этот приём никак не работал. Если виной тому был зуб, то всё равно я решил его не удалять и никуда не ездить. Пусть болит — так даже лучше. Может быть, это тоже в своём роде хитрость. Когда-нибудь, когда я буду мучительно перекапывать нынешние события, этот зуб ещё послужит мне оправданием — кто знает?

Что было дальше, я плохо помню. Я ждал от Нолы ответа, но, в общем-то, не надеялся. В пять часов я всё равно оказался у стоматолога. Попросил выдрать, он сказал — надо лечить. — «Arrachez… J?implore… Ne la soignez pas… Ne faut… Je ne veux pas!.. Arrachez!» — Он хотел было спорить, но вдруг раздумал. Пожав плечами, стал готовить укол.

Ей куда-то не туда. Она начинает это понимать — быть может, смутно. Одно понятно: ей, в любом случае, не туда, куда мне. И это отталкивание — одна из центральных её интенций. Она изнемогает, но держит курс. И она обессилела: продолжает держать себя — и всегда будет, — но изнемогать больше не в состоянии. Силы кончились. И притом вся весенняя природа настаивает на том, что ей надо цвести. Куда же ей? — А я назначил этот старческий, чёртов, краснокирпичный «Арсенал», старый цех, который через два года забудется, взметнувшись картинным вихрем и рухнув вдоль улицы Вожирар.

Бранясь, я высказал боязнь таким манером. Также брань — громкая, — это способ избавиться на секунду от зубной боли.

На площадке Трокадеро людей было меньше, чем я ждал. Внизу ярко зеленели сады и струились фонтаны. Возбуждённо перекликаясь на разных языках, то одна, то другая группа располагались на краю — фотографироваться с Эйфелевой башней. «Какое дурацкое место!» — подумал я — и мелькнуло смутное ощущение, что такая мысль уже приходила, — но когда и по какому поводу, не мог вспомнить: яма в десне с испаряющейся заморозкой кричала, заглушая всё остальное. Всё же вялые оправдания шевелились: «Но я не хотел ничего такого. Просто здесь ей близко. И здесь легко взять такси в это время…»

Нола уже стояла у ног Геркулеса. На ней была белая распахнутая ветровка, джинсы и кроссовки. Под ветровкой что-то розовое. Волосы убраны в пучок на затылке. Она тревожно оглядывалась по сторонам, но, увидев меня, быстро отвернулась, сделав вид, что не заметила. Я понял, что она в смятении и не знает, как себя вести.

— Давно пришла? Извини…

— Нет… — Она взглянула — и сразу отвела чёрные глаза испуганно — и не знала, куда смотреть, а на меня не могла.

— Пойдём. — Я взял её за руку и повёл рядом с собой, желая облегчить её мучение: чтобы наши взгляды не встречались, а двигались параллельно. Потом руку отпустил.

— Когда ты уезжаешь в Турин?

— Ну… скоро. Меня ждут там к первому июня… Но за это время надо многое успеть…

— Что именно?

— Ну, ещё не решён вопрос с квартирой. Я пока не знаю, где буду там жить…

— Мама здесь остаётся?

— Нет, едет со мной… Может быть, не сразу…

— Тогда вы можете здесь квартиру сдать.

Она не ответила.

Молча мы подошли к стоянке на площади и сели в такси на заднее сиденье.

— На набережную Сталинград, пожалуйста, — сказал я. И только тут заметил, что она плачет — тихо и безутешно.

За два месяца поймано шесть кротов, два из которых сдохли, прежде чем были получены полезные результаты. Вес кротов в день отлова составлял в среднем 55 граммов, затем снизился до 50.2, а затем повысился до 59.5.

Часто заселяют заливные луга. При наводнениях, много кротов тонет…

Подготовительная работа посвящена преодолению ряда трудностей. Прежде всего, нужно поймать кротов. Все кроты, с которыми проводились опыты, пойманы при заливании норок, и этот способ представляется наиболее успешным. Вторая важная проблема в том, где взять достаточно естественной пищи для кормления. Она была разрешена путём разведения крайне плодовитых видов земляных червей.

Из-за того, что мы начали разводить червей довольно поздно, получили меньше статистических данных, чем могли бы при кормлении земляными червями.

В неволе крот ведёт себя тихо. Если его слегка потревожить, он либо убегает, либо готовится дать отпор. Если его раздразнить, ложится на спину, испускает визг и защищается зубами и лапами.

Кротов держали в стеклянных аквариумах, 11.5 дюймов длиной и 7.5 дюймов шириной и глубиной. В аквариуме наложено на 3–4 дюйма сырой земли, достаточной для рытья небольшой норы и коридоров. Было обнаружено, что кротам необходима вода, итак, установлены бутылки с резиновыми пробками и закреплены кверху ногами в углу. На поверхности, вблизи маленькой дырочки, всегда был тонкий слой воды, которую кроты лизали. У двух, которые сдохли, не было воды, но по их поведению можно было понять, что они хотят пить.

Собачий корм клали на небольшие площадки, укреплённые в полудюйме над землёй. Обнаружено, что обычно не хотят есть пищу с грязью, а при таком методе снизилось загрязнение. Однако земляных червей клали в землю и присыпали тонким слоем.

Взяв червя ртом за конец, подносит лапы ко рту, зажимает и тянет вниз. Кусочек за кусочком червяк, таким образом, очищается от земли. Крот скользит носом вдоль червя, отыскивая конец, затем схватывает зубами, разжёвывает и проглатывает. Когда говядину или печень дают впервые, крот обнюхивает, ища конец. Один крот съел мышь и лягушку, начиная с лапок.