Потом он начал выдыхаться. Лицо его покраснело, лоб покрылся потом. Он все чаще стал делать паузы, чтобы отдышаться. Достал из кармана носовой платок и промокнул лоб. Вторая скрипка этого ансамбля, безымянный партиец, красноречием парторга не обладал. Но подыгрывал исправно. Подтяфкивал в те моменты, когда замолкал главный. Но я ждал выступления Катерины Сергеевны. Она же тоже явно должна взять слово. Но она почему-то молчала. И чем больше клеймили меня за разведенные в газете сопли двое мужиков, тем задумчивее становилось выражение ее сурового лица. Она молча пододвинул к себе газету, и я обратил внимание на ее тощие кисти. На безымянном пальце правой руки тускло блеснул ободок золотого кольца. Замужем. Вот как.

Разглядывая лица партийных лидеров завода я грустно размышлял о том, что вообще-то сама по себе идея социализма-коммунизма не так уж и плоха. Что могло ведь у нас быть светлое будущее, как, например, у Стругацких в книгах про Полдень. Или как у Ефремова в «Туманности Андромеды». С людьми счастливыми, щедрыми, трудолюбивыми, готовыми прийти на помощь. Развитыми физически и духовно. Но все сломалось об вот таких вот недалеких и мелочных жирдяев с синдромом вахтера, присосавшихся к общей кормушке. Общее — значит ничье...

На особо едкой фразе изо рта Вадима Сергеевича выплеснулась слюна и повисла на губе. Его толстая шея покрылась красными пятнами. Тошнотное зрелище... Как, вот как тот парень с горящими глазами с фотографии превратился в эту колышущуюся гору жира, еще больше раздувающуюся от осознания своей важности?

Пока я все это про себя думал и переводил взгляды с парторга на его подпевалу, а потом на неожиданно молчаливую и ссутулившуюся еще больше, чем обычно, Катерину Дмитиевну, принимая в свой на свою опущенную голову тонны обличений и обвинений, то как-то совсем забыл про стоящую рядом со мной Антонину Иосифовну. А зря...

— Вадим Сергеевич, мне кажется вы делаете из мухи слона сейчас, — тихим голосом проговорила редакторша. Но в наступившей тишине слова ее прозвучали неожиданно громко. — Вы несправедливы к товарищу Мельникову и чересчур сгущаете краски. Да, материал немного романтичный, но вы так говорите, будто из-за материала на третьей полосе наш завод не выполнит план пятилетки и вообще скоро будет разрушен. А ведь он заставляет подумать о семье, о своих близких. О том, как легко бывает подарить частичку тепла, и как это бывает важно... Это же новогодний выпуск. Неужели вы думаете, что...

— А почему вы, товарищ Устьянцева, думаете, что наши слова обращены исключительно к Мельникову? — заметил безымянный партиец, подняв объемный зад со своего стула. — Это ведь вы, главный редактор газеты. А значит это именно вы допустили эту восхитительную публикацию!

— Лично я не вижу в ней ничего возмутительного, — возразила Антонина Иосифовна. — Иван — очень талантливый молодой человек, и мне очень нравятся его идеи. В том числе и эта.

— Ах, вам, значит, нравится... — угрожающе рыкнул парторг. И его усы затрепыхались от гнева. Может они накладные? Ведут себя, как будто их наклеили... Впрочем, я никогда усов не носил, так что представления не имею, как именно они шевелятся, когда человек в бешенстве. Если именно так заложила природа, то это в чем-то очень мудро с ее стороны. Потому что вот стоит перед тобой существо твоего биологического вида и злится. Мысленно тебя уже расчленил и съел. А усы, такие, шурш-шурш-шурш. Смешно шевелятся. И ты, вместо того, чтобы бояться, неприлично ржешь.

Черт, а ведь я и правда чуть не заржал. Пришлось быстро опустить голову вниз и закашляться. Чтобы не провоцировать их еще больше.

— Иван, ну почему ты молчишь? — Антонина Иосифовна умоляюще посмотрела на меня. — Я знаю, тебе есть что сказать!

— Говорить будет, когда спросят! — отрезал Вадим Сергеевич. — И вообще... — он вдруг завозился, отодвинулся назад, что стоило ему немалых усилий. Тяжелый стул под ним жалобно скрипел от такой нагрузки. Потом выдвинул один из ящиков стола и достал оттуда лист бумаги. Снова нацепил на нос очки. — Кстати, раз уж вы вступили в беседу... Кем вам приходится некий Мурцевич Моисей Павлович?

— Понятия не имею, о ком вы говорите, — голос редакторши явственно дрогнул. Я перевел на нее взгляд. Ох! Я думал, она была бледная, когда сюда шла. Но нет, тогда ее лицо, можно сказать, было вполне окрашено. Побледнела она вот сейчас. Даже губы стали белыми.

— А нам вот поступил сигнал, что вы как раз отлично его знаете, — похожие на пиявок губы парторга презрительно скривились. — Вот, черным по белому написано, что Мурцевич Эм Пэ является вашим единотутробным братом. Что вы при устройстве на эту работу почему-то скрыли. Что вы на это скажете?

— Не стоило этого делать, Иван, — сказала Антонина Иосифовна, когда мы свернули из коридора на лестницу. Потом медленно добавила. — Наверное...

— Зато какое лицо у него было, — я саркастически усмехнулся. — Ну главное получилось — он сразу же забыл о каких-то там родственных претензиях к вам.

На самом деле, я вмешался, как только до меня дошло, что за разговор светит Антоните. Наверняка этот человек или сидел в тюрьме, или уехал в Израиль. Судя по ее отчеству — второе. А может и то, и то. Понятно, что скандалом и стаканом выплеснутой в лицо воды эта проблема не решается, что раз уж в принципе прицепились, то наверняка будут и дальше продолжать свои выяснения, подтверждая неблагонадежность. Но теперь у нее будет время успокоиться, придумать правдоподобный ответ на провокационный вопрос «почему этого человека не было в анкете», посоветоваться с кем-то в конце концов. Все-таки, восьмидесятый год. С антисемитизмом на местах вполне можно справиться. Если не пороть горячку и делать все без нервов.

Главная редакторша остановилась, как будто резко ослабев, привалилась спиной к стене. Закрыла лицо руками, плечи ее подрагивали.

— Антона Иосифовна? — тревожно сказал я. — Что с вами? Может за врачом сбегать?

Она отняла руки от лица, и я понял, что она смеется. Немного нервно, но явно без истерики.

— Иван, спасибо тебе, — все еще смеясь сказала она. У него было такое лицо, когда ты его облил, как будто... как будто ты в динозавра превратился. Но теперь неприятности будут у нас обоих.

— Пф, — фыркнул я. — Ну вот и проверим, насколько мой статус молодого специалиста меня защитит.

— А если тебя уволят? — прозрачные глаза Антонины Иосифовны неотрывно смотрели на мое лицо.

— Тогда просто устроюсь в «Молодежную правду» на ставку, а не вне штата, как сейчас, — я пожал плечами. — Зарабатывать буду больше.

— Думаешь, тебя примут на ставку? — прищурилась она. — Принимать неблагонадежного сотрудника — опасное дело. Ты талантливый парень, но главный редактор может не рискнуть...

Я хотел ответить, что скоро этому дутому могуществу придет конец, но прикусил язык. Просто подмигнул и улыбнулся.

— Поступить иначе я просто не мог, Антонина Иосифовна, — сказал я. — А с неприятностями будем разбираться по мере их поступления. Пойдемте уже в редакцию, нас там пирог дожидается. Новый год сегодня.

Я вышел из троллейбуса на площади Советов и посмотрел на часы на гостинице. Десять минут восьмого. Значит у меня есть еще пара часов, чтобы собраться и поехать к семье. Собраться даже не столько празднично одеться и придумать, что бы такого привезти к столу, сколько собраться с духом и мыслями. Там явно какие-то сложные отношения, о которых я не знаю, значит придется много импровизировать, вилять и подыгрывать темам разговора, чтобы не выглядеть странно. Ну и всякие тяжелые ночные разговоры там явно тоже ожидают. Оправдываться перед мамой, что я, редиска такой, только сейчас изволил явиться. Улаживать какой-то конфликт с отцом, о сути которого я был вообще не в курсе... В общем...

Я встрепенулся. И снова посмотрел на часы. Восьмой час вечера. Тридцать первое декабря. Кажется, я что-то забыл.