— Он там? — спросил Бодхи, но не получил ответа.
Таким полукругом они и двинулись навстречу второму отряду. Те отличались от первых немногим, разве что оружие несли на виду: белошкурый гигоранец тащил многоствольную пушку, а его спутники-люди щеголяли патронташами и поясами со взрывчаткой. Возглавлял новоприбывших долговязый тогнат, затянутый в черную кожу и прятавший бледное, похожее на череп лицо под механическим респиратором. Повернув глазницы навстречу Бодхи, он произнес на своем необычном наречии:
— Тот самый пилот. Вроде живой!
Тогнат махнул рукой, и два отряда едва ли не с армейской четкостью сомкнули ряды. Бодхи вздрогнул под испытующим взглядом гигоранца и ощутил прилив стыда: до того, как он поступил на имперскую службу, пилот не мог припомнить, чтобы его настолько нервировали инородцы.
Он попытался взять себя в руки.
— Ладно, значит, вы… вы и есть Со Геррера? — Он скорее надеялся на это, чем по-настоящему верил.
Кто-то хохотнул. Тогнат посмотрел на Бодхи с выражением, которое вполне могло сойти за презрение.
— Нет? — покачал головой пилот. — Ладно, мы просто теряем время, которого у нас нет. Мне нужно поговорить с Со Геррерой! Я все твердил им… — плечом он указал на одного из первоначальных конвоиров, — что это срочно. Потом будет поздно!
Ему показалось, что он снова слышит хихиканье, — или это ветер зашелестел по песку. Так или иначе, в его Душе закипал гнев.
«Ты им нужен. Достучись до них».
— Нам нужно в столицу. Вы завели меня в какую-то глухомань… — Голос сорвался на крик, полный разочарования. — Что непонятного может быть в словах «срочное послание»?
Над пилотом нависла тень. Какая-то ткань, неприятная на ощупь, скользнула по волосам и, чуть зацепившись за сдвинутые на лоб очки, плотно обтянула нос, усы и бороду. Сквозь тонкие прорехи в мешке, наброшенном ему на голову, просвечивало солнце.
— Эй! — закричал Бодхи, едва не прикусывая грубую ткань. — Мы же на одной стороне! Да забудьте вы хоть на минуту о моей униформе…
«Ты много мелешь языком, — как-то попрекнула его мать, — вот только попусту! Научись слушать, Бодхи Рук».
Но что еще ему сейчас оставалось?
— Я должен поговорить с Со Геррерой, — взмолился он. Его внезапно отпустили, но секунду спустя пилот угодил в еще более крепкие руки гигоранца. — Знаете что? Передайте ему… передайте ему мои слова, и он сам захочет со мной говорить.
«Я бросил все, чтобы попасть сюда. Я же помочь хочу!»
Кто-то покрепче затянул мешок вокруг его шеи. При дыхании ткань неприятно царапала горло.
Бодхи Рук задумался о том, зачем он все-таки отправился на Джеду, и вдруг понял, что люто ненавидит Галена Эрсо.
Джин попалась в лапы Империи далеко не впервые. Порой случалось так, что ее злоключения были вполне заслуженны: нельзя же винить всякого мелкого царька за то, что он приказал солдатам выволочь ее с улицы и бросить в темницу, если она и взаправду намеревалась взорвать его звездолет и похитить оружие. В нее не раз целили из винтовок, а то и всаживали меж ребер оглушающий заряд, который отдавался волной боли в каждом нервном окончании. Девушке довелось испытать на своей шкуре все, на что были уполномочены имперские штурмовики.
Но сейчас все было чуть иначе: впервые за долгое время у Джин не оказалось пути к отступлению. Подельники не ждали ее за стенами тюрьмы, готовые с минуты на минуту ворваться внутрь; жадные тюремщики не спешили соблазняться ее посулами — лживыми или не очень; не было даже ножа, который она могла бы упрятать в недоступном для охраны месте.
У нее закончились друзья. В трудовой лагерь на Вобани она угодила в одиночку. Здесь она и умрет — по всей видимости, очень скоро.
Девушка распахнула глаза и погнала прочь недобрые мысли. На лоб шлепнулась капля грязной воды и по извилистому маршруту покатилась к переносице. Смахнув ее тыльной стороной ладони, узница обвела взглядом камеру, как будто после отключения света что-то могло кардинально поменяться. Но нет, в стене не возникло никаких отверстий, а к ее койке никто услужливо не подложил бластер. Под одеялом с хрипом застонала грузная сокамерница — шум непременно разбудил бы Джин, если бы у нее полупилось заснуть.
Дождавшись, когда дежурный штурмовик пройдет мимо, девушка досчитала до пяти, поднялась на нога и скользнула к прутьям. Снаружи бесконечной вереницей тянулись решетки камер: одни узники спали, другие, пожираемые собственными мрачными мыслями, что-то скребли или рисовали на полу невидимые чужому глазу узоры. На Вобани твое оздоровление и перевоспитание никого не заботило, как не заботило и наказание. Порядок и покорность — вот что главное, а все остальное пусть горит огнем.
— Дурные сны?
Хриплые стоны прекратились. Голос прозвучал скрипуче, как будто когтями провели по грифельной доске.
— Вовсе нет, — ответила Джин.
— Тогда чего с койки вылезла? — пропыхтела сокамерница. Щупальца на ее сплющенном червеподобном лице недовольно задергались.
Женщина звала себя Гвоздилой. Другие узники на Вобани величали ее Гнездовиной из-за рассадника паразитов под грязной курткой, наполовину прикрывавшей ее кожистую грудь. Только тюремщики звали ее по имени, которое Джин — наряду с названием ее биологического вида и даже подлинной половой принадлежностью — так и не потрудилась запомнить.
Они обе притихли, когда дежурный пошел на второй круг. Затем Джин вернулась на металлическую плиту, которая служила ей койкой. Пришла мысль выбраться с нее еще раз — исключительно чтобы позлить Гнездовину, но девушка быстро передумала. Если предстоит хорошенько подраться, уж лучше быть достаточно бодрой, чтобы насладиться дракой сполна.
— Хочешь, дам предупреждение? — спросила Гнездовина. — Прежде, чем начнется.
— Вовсе нет, — повторила Джин.
Хрюкнув, сокамерница перевернулась с одного бока на другой.
— А я все равно дам. Будет новая смена, будем вместе, я тебя порешу.
Джин от души рассмеялась без всякого намека на юмор.
— И кто тебе вечера тогда скрасит?
— Люблю, когда в камере тихо, — заявила Гнездовина.
— А если я порешу тебя первой? — поинтересовалась девушка.
Тогда тишину придется полюбить тебе, Леана Халлик.
«Леана Халлик». Не самое любимое из имен Джин, но, вероятно, последнее. Она изогнула губы в усмешке, невидимой для сокамерницы.
— Ты всегда была такой? — поинтересовалась она, когда охранник снова прошел мимо. — До Вобани? До того, как перестала быть ребенком?
— Да, — коротко ответила Гнездовина.
— Я тоже, — кивнула Джин.
На этом беседа и закончилась. Не в силах заснуть, Джин лежала на койке и теребила кулон под рубашкой — кристалл, который она тайком пронесла в тюремную камеру, хотя лучше бы позаботилась об оружии или ком- линке. О перспективе смерти от рук сокамерницы она старалась не думать. Все равно ей крышка — не Гнездовина прикончит, так что-нибудь еще.
Долго на Вобани не живут. Джин приговорили к двадцати годам, а в этих местах все, что дольше пяти лет, сродни смертному приговору. Ей оставалось только сообразить себе кончину поувлекательнее.
На следующее утро штурмовики стали составлять из заключенных бригады — якобы случайным образом, хотя все знали, что у охраны есть любимчики, — чтобы отправить на сельскохозяйственные работы. Трудиться Джин нравилось больше, чем сидеть взаперти, — уж лучше ноющие мышцы, чем беспросветная скука. Она уже потеряла всякую надежду, как вдруг один из караульных махнул винтовкой в сторону ее камеры. Пару минут спустя ее и Гнездовину приковали руками к задней скамейке внутри ржавого турботанка. Так и тряслись они на кочках вместе с тремя другими каторжниками, в то время как троица штурмовиков заняла места в передней части отсека.
Друг на друга узники не глядели. Джин сочла это добрым знаком: если Гнездовина намерена ее прикончить, по крайней мере, она не в сговоре с остальными.
Транспорт затормозил так резко, что девушку швырнуло вперед и металлические браслеты больно впились в запястья. Снаружи донеслись крики. В голову Джин закралось любопытство: уж больно короток был переезд, чтобы успеть добраться до пашен. Остальные каторжники беспокойно ерзали на скамейках, поглядывая то на штурмовиков, то на переднюю дверь.
