Мужик, видать, был бестолковый, ибо такого дохлого коняку можно лишь на бойню тащить, а для работы он никак не годится. Но мужик погнался за дешевизной. Теперь он прилаживал к покупке старую веревочную упряжь.

Комаров весело подмигнул мужику и ощерился:

— Рваная сбруя все равно, что мужик без… Возьми мою — смотри, прямо царская! Отдам задарма!

Тут же хлопнули по рукам. Комаров предложил:

— Чтоб твой вороной хорошо работал, обмыть покупку следует. Кабак как смерть — никак его не миновать!

Мужик согласно кивнул головой. У него от покупок еще оставались хорошие деньги. Часть их он решил пропить. Пошли в кабак, крепко выпили. Потом вместе отправились в Центроэвак. Комаров сказался больным.

— Иди лечись, — сказала начальница Роза Ра-дек, сестренка замечательного большевика Карла Радека. — Но в понедельник непременно приходи — у нас закрытое партийное собрание.

Поставив лошадь в стойло, Комаров с новым знакомым отправился в табачный магазин. Здесь он поменял буханку хлеба на махорку и ловко спер у какого-то господина с портфелем новые кожаные перчатки. Потом они пошли в пивную, где долго гуляли.

Мужик понравился Комарову своей молчаливостью, а также податливостью нрава. Комаров вопреки привычке стал много говорить о себе:

— Родился я в доме матери моей Фриды Ловжанской, а по паспорту у меня фамилия Петров-Комаров. Это когдаденикинцы в плен взяли, я назвался Петровым. Потому как за себя опасался. Я ведь мно-ого ихнего брата на тот свет отправил. Как, бывало, белые сдаются, мы их для начала допросим, а то и без допросу революционные меры осуществляем. Завсегда меня командир назначал исполнителем. «Ты, — говорит, — преданный идеям интернационализму. И к тому же партейный. Возьми кого в помощь и пусти в расход классовых врагов».

А на кой хрен мне помощь? Я и сам справлюсь, враги, вить, связанные, не убегут и сдачи не дадут. Раз — и квас! Пойду, стакан — хлобысть, а потом и пальну всех, да в карманы посмотрю, не осталось ли чего. Бывало, находил табак или деньги. Веришь, земляк, раз у офицера серебряные часы обнаружил. Наши дураки проглядели. А мне счастье привалило. Пропил я их, часы-то.

С той поры я завсегда, как выпью, или особенно с похмелья убить кого-нибудь страсть как хочется!

Думал, деникинцы меня тоже «разменяют». Ан нет, у них другая бухгалтерия — буржуазная. Командир ихний, такой молодой, усатый, все граммофон заводил, музыку слушал, говорит:

«Пусть этот красный живет! Его, должно быть, силком воевать взяли…»

«Так точно, господин поручик, я не идейный, я силком взятый!» — отвечаю ему. А сам думаю: «Хрен с два! Я сам в ноябре семнадцатого добровольцем пошел. Бить хотелось вас, богатеев и буржуев! Потому как — ненавижу тех, кто гимназии кончал и лощеный ходит, кто на фортупьянах играет».

Ну и оставили. Я дрова колол и печку поручику (евонная фамилия Семенов) топил. Он меня папиросами «Бахра» угощал. Эх, нежны! Весь век так жил бы, да опять перемена сыдьбы вышла.

Наши ночью внезапно атаковали, пленных набрали, и поручик Семенов попался. Вывели за избу, к стене приставили, а поручик босой стоит, сапоги уже на мне сияют — хороши сапоги! Вытаращил на меня глазищи, сплюнул так гордо и шипит:

«Чернь поганая!»

Я ему и вкатал в лоб за эту «чернь», мозги на бревна избяные и полетели.

Мужик лишь охал да сочувственно кивал головой, не перебивая. Это нравилось рассказчику. Он, опорожнив еще полстакана водки, продолжал:

— Ты, душа темная, того не понимаешь, что когда жизни другого решаешь, то сам себя царем и богом чувствуешь. Вот, мол, ты возле граммофона музыку могишь понимать, тебя во всяких гимназиях учили и по-всякому шлифовали, а я тебе своею силою теперь предел буду ставить. Такая во мне воля, и никуды от нее ты не денешься!

Меня командование за храбрость грамотой и именным револьвером отличило. Грамота дома на стене висит. Хочешь, посмотрим? К бабе спешишь? Ну давай. Где револьвер? Пропил и об этом люто жалею. Потому как в жизни вешь полезная. Ну, прощевай, мужик. На лошадь тебя цыган надул, а сбрую тебе я задарма отдал. Я вообще добрый. Вот свим ребятишкам — они у меня еще мальцы, леденцов кулек несу.

Мужик поплелся в ночную тьму. На Калужской заставе было темно и тихо. Лишь редкие огоньки желтовато светились в окнах. У Комарова вдруг появилась шальная мысль. Задумчиво покусывая ногти, он размышлял: «Чего же я его отпустил? У мужика ведь деньжата остались. Да сбруя новая, да одра можно продать. Дать ему по черепу камнем, а там — раз и квас! Иди, ищи ветра в поле! Да никто искать и не станет. Кому он, этот пролетарий нужен!»

Но из проулка вдруг вывалилась компания, горланившая под гармонь песни. Они пошли в том же направлении, что и мужик, — к центру Москвы,. где огней, прохожих и милиции хватает.

— Ну ладно, знать, не судьба! — Комаров махнул рукой и побрел к себе — на Шаболовку в дом № 26.

…Теперь, лежа в постели, он тяжело ворочал мозгами: «Эх, надо было мужика вчера пристукнуть! Дня три, а то и четыре пил бы вино, ребятам купил бы свистульки — давно, подлецы, просят. Да-с, большой капиталец мужик унес!»

Еще полежал, еще подумал, решил: «Да что, на энтом мужике свет клином сошелся? Авось пошлет кого черт мне на счастье!»

С трудом поднялся и, пошатываясь, подошел к крашеному шкафу, стоявшему у стены. Он знал, что жена здесь прячет денатурат, которым разогревает примус. Комаров порылся на нижней полке в правом углу. Среди газет и какого-то тряпичного хлама нашел трехфунтовую банку неразбавленного денатурата. Он начал жадно пить отвратительно пахнущую, шибающую в нос жидкость. На тощей волосатой шее резво заходил кадык — вверх-вниз.

Голову чуть отпустило, боль в висках уменьшилась.

Он вспомнил, что жена с детьми на два дня уехала в Подольск к своей сестре. «Так-то будет лучше!» — вздохнул Комаров, решивший, что сегодня он пойдет на отчаянное дело.

Натянув длинные хромовые сапоги, весело скрипевшие при каждом шаге, надев засаленный, видавший виды полушубок с прожженной полой, Комаров потащился к соседу по фамилии Андреев и попросил:

— Василий Макарыч, дай на бутылку! Нынче же отдам, провалиться мне на этом месте.

Андреев, до революции владевший многими домами, люто ненавидел эту рвань, сломавшую его прежнюю жизнь. Ненавидел и боялся, поэтому деньги вынес.

Спрятав ассигнации за пазуху, Комаров зашагал на Смоленский рынок.

— Егор, хватит волынку тянуть, иди запрягай! — так говорил старик Васильев своему сыну, собравшемуся в Москву покупать лошадь. Сын Егор был тридцатилетний, крепкий в плечах мужик хорошего роста, с густыми белокурыми волосами и ярко-синими глазами. — До города меньше чем за два часа не доедешь, а надо бы пораньше на базар попасть.

Хозяйство Васильевых в деревушке Павловке сбыло самым крепким. В большом доме мужиков-работников всего двое — сам старик, еще крепкий 60-летний мужик, да сын Егор. Жена Егора Настасья родила троих сыновей, старшему из которых на Крещение исполнилось девять лет и который уже с охотой помогал родителям в хозяйстве.

Когда большевики захватили власть, то дом несколько раз грабили. Выносили все до последней курицы, до последнего зернышка. Казалось, ни сеять, ни жать будет нечего. Но Бог миловал, как-то выкручивались и сеяли вовремя, и урожаи были всем соседям на зависть.

Посильно помогал младший брательник старика Васильева — Захар, занимавший в Чаеуправлении на Мясницкой важный пост. Оклад у него был большой, дом на Ордынке богатый. Братья жили дружно, часто навещая друг друга.

Вот и нынче старик Васильев собирался ехать вместе с Егором покупать лошадь, да Захар вдруг известил телеграммой, что едет к нему. Стало быть, надо Захара принять и угостить и поговорить о жизни, о новых порядках, о ценах на продукты и мануфактуру.