— Остановишься у меня, сэр Йорг. У меня красивый дом. Пойдешь со мной, когда причалим. Пусть никто не скажет, что в Мароке плохо принимают. Я настаиваю. И ты сможешь рассказать, что надеешься найти в Африке.

— Это высокая честь для меня, — сказал я.

Мы постояли молча, глядя на чаек и волны в белых барашках, пока в далекой дымке снова не показались горы — зубчатый берег нового мира. Я подумал: интересно, что я скажу хозяевам, когда они спросят меня за столом, что привело меня сюда? Я мог выдать свой ранг и сказать о Конгрессии, о том, как Правительница Альбасита внушила мне, что во Вьене можно выиграть имперский трон в совсем другой игре, в которой меньше крови и больше лжи. И что, дабы сыграть в эту игру, мне нужно больше узнать о ключевых фигурах Сотни, больше, чем они хотели бы показать перед Золотыми Воротами. Возможно, я мог рассказать о принце Оррине. О том, как, быстрее ветра в парусах «Кешафа», его насмешки гнали меня лично посмотреть на границы Империи, узнать, чем я буду владеть, получить дополнительные причины желать этого. И наконец, если глупость возобладает, рассказать об Ибн Файеде и матемаге по имени Каласади. Я провел годы, пытаясь отомстить дяде, убившему моих мать и брата, и еще одному человеку, уничтожившему весь род моей матери за одну ночь и свалившему всю вину на меня. Разумеется, он заслуживал не лучшей участи, чем дядя Ренар.

Порт Кутта простирался на широкой пыльной дуге побережья между морем и горами, возносящимися к небу, где бурая земля и зеленые заросли уступали место голой скале. Мы высадились на длинной шаткой набережной, запруженной людьми настолько, что казалось: в любой момент десяток из них рискует свалиться в воду. Я предоставил Юсуфу прокладывать нам путь. Равновесие между затраченными усилиями и результатом в разных случаях бывает разным. Я не ввязывался в драку за жалкие несколько метров от того долгого пути по Африке, что наметил, а позволял себя вести, держась настороже.

Толпа беспорядочно суетилась, здесь все, кроме полуголых нубанцев, были с ног до головы закутаны в свои одеяния, белые и черные, большинство — в мароканских тюрбанах, шешах, закрывающих голову и лицо, так что видны оставались лишь глаза. И какой стоял шум! Стена звука, резкие выкрики, то ли угрозы, то ли шутки. Может, так казалось после мирного плавания, или все иначе воспринимается на незнакомом языке, а может, просто жара и толчея делали шум громче. Пробиваясь вслед за Юсуфом сквозь людскую массу, я знал, что впервые оказался в по-настоящему чужой стране. В месте, где говорили на другом языке, где думали совершенно по-другому. Марок много веков был частью Империи, его лорды все еще ездили на Конгрессию, но впервые я оказался в стране, граничащей с землями, которые никогда не входили в состав Империи. В месте, где слова «Империя» было недостаточно, где приходилось добавлять «Священная», ибо они знали и другие империи. В Уттере нас называют Христианским миром, но в Мароке мы — Священная Империя, более подходящее название, поскольку девятнадцать из двадцати жителей Марока откликаются на азан,[8] когда муэдзины поют с минаретов.

Толпа даже пахла по-иному: специи перебивали вонь немытых тел, мята, кориандр, кунжут, куркума, имбирь, иерец, что-то еще совершенно незнакомое так въелись в плоть, что, казалось, выходили вместе с потом.

— Осторожнее, сэр Йорг! — ухмыльнулся через плечо Юсуф. — Проявишь малейший интерес — и останешься без гроша, когда придем к кофейне, выложенной коврами, полной медных ламп, а еще там есть столько сон-травы, что можно убить верблюда, и кальяны, чтобы курить ее.

— Нет. — Я оттолкнул предложенные двумя торговцами вышитые ковры, пройдя сквозь них, словно это был завешенный вход. — Нет. — Они достаточно хорошо объяснялись на имперском наречии, если надо было что-то продать. — Нет.

Еще немного — и мы уже пересекали широкую пыльную площадь, преследуемые босоногой попрошайничающей ребятней, обноски которой были настолько же грязны, насколько чисты их улыбки.

В глубине площади располагалось около десятка кофеен со столиками под выцветшими зелеными и красными тентами, позади нас — набережные и судна, в основном, конечно, обычные лодки, большие корабли стояли у набережной посолиднее, перед складами дальше по берегу залива.

Кроме детей в белом и то ли старух, то ли стариков, с ног до головы укутанных в черное и медленно прохаживающихся в тени, все было неподвижно. Толпы, сквозь которые мы только что пробились, остались в узких шумных проулках, их какофония стихла позади, смешавшись с мягким стуком океанских волн о волнорезы. Зной давил огромной рукой так, что даже мотыльки едва выдерживали его, переставали метаться и еле шевелились.

Из проулка между лавками к нам подошел какой-то человек, ведя трех лошадей: высокого аравийского жеребца и двух кобыл светлой масти. Пять таких жеребцов были частью компенсации, полученной моим отцом за смерть матери и Уильяма.

— Это мой человек, Калал. Можем поехать в мое поместье или сначала посидеть, полюбоваться на море. — Юсуф показал на ближайшую и самую богатую из кофеен. — Тебе понравится здешняя джава, сэр Йорг. Горячая, сладкая и крепкая.

Мне не нравилась джава, какую варили в Анкрате и Ренаре, холодная, кислая и слабая, да еще и дорогая, в первую очередь дорогая. Я усомнился, что, будучи более крепкой, она мне понравится. Юсуф, должно быть, понял, почему я нахмурился, хотя я считал, что умею писать у себя на лице лишь то, что сам сочту нужным.

— Чай здесь тоже подают. И я могу показать тебе наш национальный вид спорта, — сказал он.

— Чай — звучит многообещающе. — Никогда не отказывайся от питья там, где сухо. — А этот спорт — там что-то с верблюдами?

Оба они рассмеялись. Калал, вероятно, родственник, был лицом того же цвета и, когда смеялся, показывал такие же серые зубы.

— Кости, друг мой. — Юсуф обнял меня за плечи. — Никаких верблюдов. Это игра в двенадцать линий. Знаешь ее?

— Нет. Покажи мне.

Юсуф подвел меня к столам, где сидели старики в белых одеяниях и красных фесках и курили водяные трубки или потягивали что-то из маленьких чашек, согнувшись над треугольными досками и игральными костями. Он что-то резко выкрикнул на берберском языке, и Калал увел лошадей, ухмыльнувшись напоследок.

— Азартная игра? — спросил я.

Кости загремели в стаканчиках при нашем приближении.

— Игра на вычисление, друг мой. Или на вероятность.

Я подумал о темной улыбке Каласади, о том, как матемаги, несмотря на свои познания в числах, все еще придерживаются традиции, согласно которой помимо простой арифметики существует магия. Интересно, как выглядят такие зубы, если стереть с них пятна от листьев бетеля? Наверное, они серые?

— Да, — сказал я. — Я бы хотел сыграть в такую игру. Расскажи мне правила. В любой ситуации предпочитаю знать правила.

Пятью годами ранее

Между нами стояла доска для игры в двенадцать линий, фигуры расставлены, кости в стаканчике готовы. Я знал правила достаточно хорошо: в Анкрате была почти такая же игра под названием баттамон. Пока Юсуф объяснял, как играть, я изучал его и взвешивал свои возможности. То, как он говорил об игре, о комбинациях, шансах и основных стратегиях, выдавало в нем матемага. Если бы не зубы, правда, я бы не справился и не сложил бы два и два.

— Почему ты не ходишь первым? — спросил я.

Он взял стаканчик и встряхнул кости.

Конечно, они все посчитали, воспользовались магией и поняли, что я приеду. Предсказали ли они это с точностью или просто наметили пути, которыми я могу прибыть, наделили их вероятностями и соответственно распределили ресурсы — в любом случае было не очень-то приятно обнаружить, что являешься предметом их вычислений.

Юсуф бросил кости — три и три. Его рука двигалась так быстро, что за ней едва можно было проследить, совершая ходы на доске.