Банкир заморгал.

— Да он весит больше, чем мы с тобой вместе! — сказал я.

Он снова заморгал.

— А каким он должен быть?

Я схватил кольцо и подумал о тех временах, когда Горгот и Райк вдвоем вытащили творение Зодчих из глубоких подземелий Красного замка.

Путешествие по Окраине заняло три дня и было отмечено пересечением самых глубоких трещин по мосту из трех жердочек, которые специально для этого везли, складывали, а потом забирали раз за разом. Мы передвигались по местности, лишенной примет, осаждаемой пыльными бурями, всегда слишком сухой, слишком жаркой. Раз мы проехали мимо останков огромного жука, под панцирем которого можно было устроить стойло для верблюдов. За три дня лишь эти останки прервали монотонность плоской растрескавшейся грязи.

Пустыня обозначила себя рябью на горизонте. Спекшаяся грязь и пыль на удивление быстро уступили место песку, поднимающемуся белыми дюнами так высоко, что я прежде счел бы это невозможным.

В пустыне умения таурегов и проявились. То, как они ориентировались, считая дюны, словно это были приметные объекты, а не одинаковые движущиеся массы. То, как они поднимались на барханы, выискивая лучший путь, как находили плотный песок, на который можно ступать, искали защиту от ветра, а вечерами — благословенную тень.

У меня появилось дурное предчувствие. С каждой милей мы становились все менее свободны. Ни Марко, ни я не могли уйти без добровольного согласия этих людей — пустыня держала нас надежнее, чем высокие стены.

Белые пески многократно усиливали жар солнца, и мы словно варились в печи. Марко не уступал жаре, был по-прежнему в черном — и плащ, и жилет, и при этом белые перчатки. Я думал, что он изменится, вроде салашей из сердца пустыни. Ни один человек не вынес бы такого. Но под его высокой шляпой кожа оставалась бледной, не тронутой загаром.

Ночью, дрожа под холодным сиянием небес, мы сидели с купцами среди дюн, призрачно-бледных, вздымающихся, словно волны во время шторма. Такими ночами купцы бормотали свои истории, причем так невыразительно, что было непонятно, кто это говорит из-под повязки, пока вдруг рассказчик не начинал махать руками, а все остальные не присоединялись к нему, резко переговариваясь и сипло хохоча. За нами погонщики, тоже в кругу, играли в двенадцать линий на древних досках, молча, лишь кости постукивали. И вокруг костров, словно призраки в ночи, бродили га'тари, напевая длинную жутковато-заунывную песню и охраняя нас от неведомых опасностей.

Пятью годами ранее

Затерянные в одиночестве Сахара, за двадцать дней пути мы незамеченными прошли из Марока в Либу. Тауреги говорили о стране, что давным-давно находилась между этими державами, пожираемая усобицами, покуда Марок и Либа не сошлись в песках. Земля народа, которому было бы не вредно помнить нашу поговорку про отданный палец и откушенную руку или местную: «Берегись верблюжьего носа» — есть такая история про верблюда, который помаленьку упрашивает впустить его в палатку, а потом отказывается уходить.

Хамада поднимается среди песков — низкие глинобитные постройки со скругленными линиями, словно обтесанные ветром, ослепительно-белые. Сначала они кажутся чуть ли не камешками, наполовину увязшими в земле. Здесь есть вода: ее присутствие чувствуется в воздухе, ее видно в зарослях травы карран, что удерживают дюны, не давая им идти дальше. Продвигаясь между белыми домами, можно увидеть более богатые сооружения в небольшой низменности в центре города. В незапамятные времена какой-то бог упал здесь на землю и разбил древнюю породу, и на поверхность вышли водоносные слои, более нигде не доступные.

— Не думаю, что когда-либо забирался так далеко, брат Марко.

Я заслонил глаза ладонью и смотрел на город сквозь жаркое марево.

— Я тебе не брат.

Омаль, ехавший между нами, фыркнул:

— Далеко откуда? Хамада значит «центр». Это сердце Либы. Хамада.

Мы въехали в город в лучах утреннего солнца, отбрасывавшего тени за наши спины, натягивая поводья, чтобы не дать верблюдам броситься к воде. Но все равно они прибавили шагу, фыркая и облизывая морды шершавыми языками. В затененных окнах показались лица, и погонщики громко здоровались со старыми друзьями. В крошечных переулках тощие детишки гоняли еще более тощих цыплят.

Дальше на улицах Хамады появились более высокие дома из оштукатуренного кирпича, беленые, с высокими башнями, улавливающими ветер. Еще дальше мы увидели огромные белокаменные залы, общественные здания, значительно превосходящие масштабами архитектуру Альбасита, выстроенные сообразно сухой и величавой арифметике ученых мавров. Библиотеки, галереи статуй, купальни с колоннами, где люди пустыни могли насладиться роскошью глубинных вод.

— Ничего так.

Я чувствовал себя немытым крестьянином, попавшим ко двору.

— Здесь делают и тратят золото. — Марко кивнул. — Золото и снова золото.

Ухмылка впервые покинула его лицо. Мало веселого — пересматривать свой взгляд на мир. Никому из нас это не нравилось.

Наш караван свернул с магистрали и оказался на обширной рыночной площади с загонами для верблюдов, коз, овец и лошадей. Здесь бурлила одетая в черное толпа — купцы ждали каравана и были готовы торговаться. Омаль и его товарищи помогли Марко спуститься и поставили чемодан на присыпанную песком брусчатку прямо перед ним. Он подошел шатающейся походкой человека, долгое время проведшего в седле.

— Я это больше не потащу, — сказал я, радуясь, что слез с верблюда. — Его двадцать дней везли, провезут и еще милю.

На звон монет скоро отозвался какой-то беззубый старый шельмец с ослом, готовый проводить нас к дворцу калифа. Зверюга выглядела едва не древнее своего владельца, и я бы не удивился, если бы у нее подломились ноги, когда мы втроем грузили чемодан. Однако оказалось, что осел этот — полная противоположность Упрямца, он лишь жалобно орал, когда старик закреплял груз у него на спине.

Стоя на жаре и потея, покуда старик работал, я с новой силой ощутил тревоги, о которых позабыл в пустыне. С того момента в кофейне в Кутте, когда я понял, что попал в ловушку, казалось, что я, подобно насаженному на конахтское копье брату Хендрику, загоняю острие все глубже. Резонная надежда на отмщение (хотя не то чтобы она была такой уж резонной) вылетела в окно, едва я сообразил, что они знают меня, что они меня ждали. Теперь посреди пустыни, которая сама по себе уже держала меня в плену, я направлялся ко двору своего врага, расположенному в нескольких десятках метров от темницы, где я скоро сгнию.

— Приехали, брат Хендрик.

— Простите, что?

Марко ткнул пальцем в поля шляпы и уставился на меня из-под них.

— Давай уже, — сказал я и зашагал дальше. Под пустынным одеянием болталась медная шкатулка, пистолет и кольцо, страшно мешая на жаре. Казалось, ничто из них не может принести спасение.

Широкие улицы, куда ветер доносил лишь шелест песка, привели нас мимо купален, библиотеки, здания суда и галереи к низменности, где под стальным небом пустыни в широком безупречном озере отражался дворец калифа. Нас отделяли от воды руины амфитеатра с колоннами, поднимающиеся из гор строительного мусора. Вроде бы римская работа, невообразимо древняя.

— А это что?

Я показал на высокую башню, самую высокую в Хамаде, стоящую отдельно от дворца, но отбрасывающую на него свою тень.

— Матема, — сказал беззубый паршивец.

— Каласади?

Я ткнул в башню пальцем.

— Каласади, — кивнул старик.

— Пойдем сначала туда, — сказал я.

Месть привела меня сюда. Необходимость ответить ударом на удар. Ибн Файед задолжал мне кровь, но у долга Каласади было лицо, и вот с этого следовало начать.

— Иди куда хочешь, сэр Йорг, — сказал Марко. — У меня дела во дворце.

— А что за дела, Марко? Ну-ка, друг, расскажи брату Йоргу. Мы так долго путешествовали вместе.