— Миана!

Уже открыв рот для крика, я почувствовал, какую боль испытаю, если она не ответит. Меньше половины Сотни уцелело, много меньше. Я не видел Синдри, своих деда и дядю. Ибн Файеда видел. По крайней мере, его голову.

— Вот.

И я нашел ее, едва не пригвожденную к стене тушей Горгота. Красные тролли лежали изрубленные. Горгот, изрезанный и истекающий кровью, в одной руке держал моего сына, прижимая его к груди.

Что-то пронзило меня, когда я увидел своего ребенка. Что-то острее ножа. Уверенность. Знание, что моему отцу не удалось создать меня по своему образу. Я любил этого ребенка — крошечного, окровавленного, уродливого. Отрицание ушло от меня. И с этим знанием пришло другое: уверенность, что лишь я смогу ранить его. Что порча моего отца будет стекать с моих пальцев, непрошеная, и сделает из моего сына очередное чудовище.

Я зашатался и рухнул на трон. Осенний лист закружился у ног — его принесли мертвые. Единственный кленовый лист, алый от осенних грехов. Знак. И тут я понял, что полон яда настолько, что способен лишь упасть. Осень пришла за мной. Онемевшими пальцами я расстегнул ремни кирасы.

— Все еще… — Мартен покачал головой и присел на корточки рядом с Каем. — Ребенок. Мальчик. Сколько ему было? Десять?

— Семь.

— Семилетний мальчик. Затерянный в мертвых землях. Пробился оттуда? Стал королем?

С каждым вопросом он качал головой. Я видел, как в нем пузырятся предположения.

Ты можешь спасти его. Слова Лунтара. Человека, который видел будущее.

— Готов поспорить, он задал им жару. — Я мрачно улыбнулся. Интересно, навестил ли маленького Уильяма тот ангел, что пришел ко мне за порогом смерти. Интересно, в чем он исповедовался? — Спорим, он пошел самым трудным путем.

Подобно конахтскому копью, Уильям наверняка вонзился глубже, целясь в сердце тьмы, нашел нежить. Остальное я был не в силах вообразить.

Кай распростерся, сокрушенный и пустой, Уильям исчез, мертвые пали, лишь Челла стояла в блеске их брони. Мои враги были повержены, но горечь осталась, еще более сильная, реальная, чистая, она не покидала меня. Она отзывалась во мне, словно колокол, звон которого доносится сквозь годы. Нас создают наши горести — не радость, они струятся в глубине и остаются с нами, радость же преходяща.

— Я дал терниям удержать меня, и трещина расколола всю мою жизнь, глубже, чем чувства, которые она разделяет. — Каллиграфия шрамов все еще была на мне, белая на фоне плоти. — Всему свое время. — Я вспомнил Екклезиаст. — Время рождаться. Время умирать.

— Он вернется: ты не можешь его уничтожить.

Челла стояла посреди гор трупов, ее бывшего воинства. Она ни радовалась, ни печалилась. Скорее потеряна.

— Я не хочу уничтожать его. Он мой брат. Мне было дано спасти его. — Я знал, что делать. Я всегда знал. Я коснулся рукой трона. — Я не знал, как это будет горько и сладко.

В другом конце зала мой сын закричал на руках матери, оба были прекрасны. Мой брат не прекратит возвращаться, и мой мальчик никогда не будет в безопасности, наша боль обратилась в колесо, и мир рухнул. Мой брат, мой сын, моя вина.

Слеза медленно скатилась по моей щеке.

Я каким-то образом устоял, хоть силы покинули меня. И я присоединился к Макину, встал над ним, склонившимся рядом с Кентом. Мартен у моего плеча. Райк подошел, в крови, но целый, с одного кулака свисала украшенная бриллиантами и кровью золотая цепь.

— Я не хочу уничтожать его, — сказал я. — Я хочу его спасти. Я должен был спасти его еще тогда, когда меня удерживали тернии. С тех пор все не так.

Меня трясло от безумного страха, страха перед тем, что я должен сделать, страха, что у меня не хватит смелости.

— Нет. — Это Мартен, у меня за спиной. Он всегда понимал лучше остальных. Мартен, который предал своего сына, дал мальчику умереть. Такие решения не могут быть верными или неверными. Только неверные. — Не надо.

Слова душили его.

— Смерть не… — И Красный Кент умер в кругу своих братьев, любящих его, как принято у нас.

— Не та, что прежде, — закончил я за него.

Челла шагнула ближе. Никто не пошевелился, чтобы остановить ее.

— Он ушел туда, куда ты не можешь за ним последовать, Йорг.

— Не можешь. — Голос Мартена, отягощенный знанием.

— Даже сейчас они твердят мне, что я не могу, Макин, — сказал я, наполовину печалясь, наполовину радуясь, что все закончилось. Горькое и сладкое. — Они говорят мне «нет» и думают, что существует что-то, что я не принесу в жертву, дабы получить, что хочу. Что мне нужно.

Макин поднял глаза, озадаченный, но он понимал, что мы говорим не о Кенте. Он попытался встать, и тут я его ударил. Человека вроде Макина можно разве что застать врасплох. Я ударил его так сильно, что сломал себе руку. Он упал, обмякший, выкинув одну руку едва не к ногам Челлы.

— Что?

Райк, ошеломленный, оторвал взгляд от брата Кента.

— Он попытался бы остановить меня. Скажи ему, он должен стать управляющим. Это приказ, не выбор. — Я держал руку, позволяя боли заглушить горечь. — Он попытался бы остановить меня. Пусть его девочка мертва уже много лет, он никогда не поймет. Макин не поймет.

— К чертям собачьим Макина. Я не понимаю. — Райк ощерился, с его меча все еще капала кровь.

Движение у Золотых Ворот. Катрин сжимала меч, с трудом держа его.

— Райк, славный Райк! Я знал, что не зря держу тебя при себе, брат. — Я снял кирасу и развел руки. — Сделай это.

— Что?

Он смотрел на меня как на помешанного.

— Я должен последовать за ним, Райк. Мне нужно найти брата.

— Я…

— Убей меня. Ты так часто грозился. Теперь я сам прошу.

Райк просто смотрел распахнутыми блестящими глазами. За его спиной Катрин побежала к нам, крича, умоляя меня остановиться или продолжать — я не разобрал.

— Я твой гребаный император. Я приказываю тебе.

— Я… — Здоровенный идиот посмотрел на меч как на что-то совсем незнакомое. — Нет. — И уронил его.

И тогда Челла заколола меня. Нож моего брата, вынутый из его тела, попал в рану, оставленную отцом. Хотя у нее получилось лучше, еще и клинок повернула. Наш последний поцелуй.

— Убирайся в ад, Йорг Анкрат.

Последние слова, услышанные мной.

На дороге мои братья много раз говорили о смерти. Незнакомке, шедшей с нами. Но еще больше они говорили об умирании и часто — о том, как его избежать. Брат Барлоу говорил о свете. О свете, что приходит к человеку, лежащему в собственной крови, которой снаружи уже больше, чем внутри.

— Слышал, это начинается совсем незаметно, почти как рассвет, братья. И вот ты смотришь и видишь, что оказался в тоннеле, который и есть твоя жизнь, а все эти годы ты шел в темноте.

Барлоу был начитан, понимаете ли. Не стоит доверять в пути грамотеям, братья, их головы полны чужих идей.

— Но не смотрите на этот свет, — сказал он. — Он красив, но возврата оттуда нет, и он затянет вас, о да. Я сидел подле многих, находящихся на грани, и слышал, как их сухие губы шепчут об этом свете. Больше никто из них не шагал по дороге.

По крайней мере, так рассказывал Барлоу. И, может, его свет прекрасен. Но я видел его, и сначала он подобен сиянию холодной звезды среди ночной тьмы. Он становится все ближе и ближе, а может, тебя притягивает к нему — там, где нет времени, в сущности, без разницы, — и ты начинаешь понимать, что это. Белый голод, братья, опаляющий жар печи, готовый тебя поглотить.

Этот свет поглотил меня и выплюнул — далеко от нашего мира.

Я думал, что знаю смерть. Думал, она сухая. Но смерть, в которую я упал, была океаном, холодным, бесконечным, цвета вечности. И я висел там — вне времени, не зная, где верх, где низ. Ждал, бесконечно ждал ангела.

Эта смерть была влажной.

Я выплюнул воду из сухого рта. Вырвался крик, и снова пришла боль, слишком глубокая, чтобы ее можно было вынести. Мелькнула молния, шипы и ветви кустарника вырисовывались на фоне неба темными очертаниями. Хлестал холодный дождь, и я висел в его объятиях, неспособный упасть.