Если вы спросите, что доставляет мне самое устойчивое поэтическое наслаждение, не истребимое ни временем, ни годами, отвечу не задумываясь: путешествие вниз по реке на рыбацком челне.

Что может быть прекрасней, когда плывешь на этом волшебном, выдолбленном из старой ветлы кораблике по живым, чутким струям реки! Чуть шевельнешь веслом<p>— челнок уже послушно поворачивает.

Сидишь на корме, слегка только правишь и чувствуешь, как тугие струи воды несут тебя, чуть покачивая, баюкая тихим говором, мимо гибких ивовых кустов, которые могут и охлыстнуть, не больно, шутливо. Мимо песчаных кос<p>— золотых, как девичьи. Мимо темных обрывов. Мимо красных и черных лесов, подступающих к берегу. Мимо сел и деревень, мерцающих в мареве на холмах за поймой или вдруг возвышающихся на крутизне, опрокинувшись в зеркало вод золотыми и синими куполами церквей.

Можно так плыть без конца: утром<p>— наслаждаясь тишиной и свежестью рассвета; в полдень<p>— впитывая всю щедрость солнца; вечером<p>— любуясь необыкновенными красками заката; ночью<p>— по лунным дорожкам, гася веслом звезды, очутившиеся в синей воде под кормой.

Плыви один. В этом святом одиночестве наедине с матерью нашей природой распахивается душа, отдыхает сердце и к тебе приходят, как самые верные, лучшие друзья, прекрасные мысли.

Это то хорошее одиночество, которое необходимо для восстановления духовных сил, как сон необходим для возобновления сил физических, его часто ищут люди, сознательно или бессознательно стремясь остаться наедине с самим собой, чтобы «одуматься», как говорят мудрые деревенские старики. И вот что удивительно<p>— это уединение среди природы никогда не навевает ничего дурного, что может одолеть человека при одиночестве в тесной городской комнате, в номере гостиницы, даже в незнакомой городской толпе.

В таком одиночестве плыл я тогда, оттолкнувшись от берега реки Москвы под Коломенским. Позади сверкал огнями шумный город. Впереди сгущалась ночная тьма.

Наедине с собой, в тишине окружившей мою лодку первозданной природы я пытался «одуматься», понять, что со мной произошло, что было хорошего и дурного во всей истории с самодеятельным лагерем. Мне казалось, что я был на правильном пути, но чего-то не додумал, не доделал, допустил какой-то просчет.

Жалел я ребят, оставшихся без моей поддержки. Как-то они теперь? Как им спится в помещении сельской школы после шалашей? Как-то им живется при новом распорядке дня, с неумолимой четкостью проводимом Вольновой? Как они чувствуют себя под ее мудрым и строгим руководством? Такие они все разные, трудновато им будет отказаться от собственных фантазий и подчиниться ее распорядку жизни.

А может быть, и ничего? Так все и нужно? Будущее требует не фантазеров и неугомонов, а послушных исполнителей единой воли? И мое сопротивление этому<p>— действительно неосознанный бунт анархических элементов, оставшихся в моей натуре от крестьянской стихии?

Этого вопроса решить я тогда не мог, но я думал, думал, рассуждал, а это так полезно в восемнадцать лет!

Но вот настал какой-то момент, и мне захотелось поделиться своими мыслями с другими. И до нестерпимой остроты захотелось сейчас же, немедленно очутиться на комсомольском собрании, оформить эти мысли речью.

Добиться истины в споре. Моя социальная природа вдруг взбунтовалась. Я даже притормозил ход лодки веслом.

А может быть, я это сделал потому, что меня окликнули.

Потихоньку, негромко, но таким знакомым голосом, что я сразу услышал и узнал его.

— Вожатый! Вожатый! — окликнул меня Игорек.

Вздрогнув, как от удара током, сдерживая дыхание, ощущая, как сладко и больно забилось сердце, я сразу направил лодку к берегу. Дно ее мягко вползло на прибрежные камыши.

— Это мы, — сказал Игорек, — я и Франтик… нас послали ребята. Они решили убежать с тобой на Оку!..

И если ты нас примешь<p>— подадим знак, и… и все в порядке.

Услышав такое, я сильней поддал нос лодки вперед и выпрыгнул на берег.

И вот мы стоим на берегу и шепчемся, как заговорщики. Игорек крепко держит меня за палец, словно боится упустить. Франтик держится за весло, на которое я опираюсь.

— Не можем мы так жить, понимаешь, вожатый, — шепчет Игорек, — она с нами, как с маленькими.

— Встать, сесть, вольно, шагом марш, делай то, делай это, пой песню, молчи<p>— все по заказу! Так жить совсем неинтересно, — шепчет Франтик.

— А почему вы шепотом? Разве забыли наше постановление<p>— долой шепоты, пионер все говорит всем своим товарищам открыто!

— Э-э… Нет, мы теперь затаились!

— Нас все время подслушивают!

— Кто, почему?

— А потому. У нее есть специальные такие девчонки<p>— наушницы.

Мне не поверилось.

— Чепуху вы говорите. Скучно вам, вот и придумываете, для таинственности.

— Ох, скучно, — согласился Франтик. — Ну как будто вернулись в школу. И спим в классном помещении, и командует нами учительница.

— Мы уже запасли хлеба, соли, сухарей…

— А «Красная Роза»?

— Тоже с нами, девочки в курсе.

— И не проболтались?

— Нет, что ты, вожатый. Это же свои девочки, а не то что ее подручные…

— Куда же я вас возьму в такую маленькую лодку?

Она ведь на двоих, в крайности втроем можно…

— А мы свяжем плот. Мы разведали<p>— немного дальше лежат на берегу бревна… много бревен. Мы уже заготовили веревки. И потом ты же сам говорил, можно связать ивовыми прутьями.

— А на плоту построим шалаши.

— Вот будет здорово<p>— плавучий лагерь! Какие же фантазеры вы, ребята! Что мне с вами делать? Плыву я к себе домой, мне с вами возиться некогда. А главное, не могу я вам позволить нарушить пионерское слово<p>— бросить недокарауленный сад, оставить на разграбление яблоки.

— Так мы уже бросили!

— Почему?

— Она велела снять караулы. Теперь там обыкновенные сторожа, с ружьями. Нам терять нечего, ничто нас теперь не держит… Все равно убежим! И Мая с собой возьмем.

Дело принимало дурной оборот.

— Да что вы, маленькие, что ли, бегать потихоньку?

Вы же пионеры. Можете все делать не таясь, открыто.

— Ну да, попробуй-ка. Нас стража сторожит.

— Нанятые дядьки с ружьями. На ночь калитка в лагерь запирается. Живем как пленные.

— Эге, это дело серьезное. Как же тут можно убежать?

— Это нетрудно. Они же старики, дремлют.

— Проскользнем…

— У нас уже все продумано.

Вот уже на какие действия подталкивало ребят противодействие Вольновой их самодеятельной жизни.

Попросив разведчиков передать отряду, что могу их взять в путешествие только открыто, по-честному, под знаменем, с горном и барабаном, я дал слово, что не уплыву один.

Игорек и Франтик исчезли, словно тени, а я, переждав немного, так же по-пластунски, минуя сторожей, направился к палатке Вольновой. Надо было по-товарищески поговорить с ней с глазу на глаз.

Сквозь дверцы ее палатки пробивался свет. Доносились негромкие голоса. Я поборол искушение подслушать и, приподняв полотнище, сказал:

— Разрешите!

При моем появлении девчонки, сидевшие за столом напротив Вольновой, сразу смолкли, и по их смущению я понял, что это наушницы. А по лицу Софьи сразу догадался, что вести, сообщенные ими, так ее взбудоражили, что она готова вцепиться мне в волосы.

— Вот неожиданность, — проговорила она сквозь зубы.

Я сделал ей знак удалить наушниц. Она приказала им одним взглядом, и девчонки улетучились.

— Соня, — сказал я без обиняков, — ребята собрались от тебя убежать вместе со мной на Оку. Ты знаешь об этом?

Она кивнула, невольно смутившись.

— Ну да, тебе только что доложили… Не знал и не ожидал, признаться, что от твоих мечтаний об организационной четкости пионерских рядов ты дойдешь до слежки за пионерами, до организации юных педелей…