А потом садиться на колени, берется за оборванные края и смотрит на меня с молчаливым требованием дать утвердительный ответ. Боги, как же мне нравится видеть его таким: безумным, покоренным и строптивым одновременно, горячим, с румянцем страсти на щеках и взлохмаченным. Не знаю, что он придумал про свои шрамы, но с ними он еще красивее, ведь именно эта капля жесткости превращает его лицо в произведение искусства. Может быть, лунное затмение лишило его дара всех лунников, но природа одарила невозможно-притягательной красотой. Никогда не испытывала такой жгучей тяги сделать для моего психа маску и заставить ходить в ней, снимая только дома, чтобы я одна могла им любоваться.

— Аврора? - притягивает мое внимание Ма’ну. Вот же, я снова бессовестно на него засмотрелась.

— Да, да, - шепчу, чуть разводя колени в сторону.

Треск рвущейся ткани радует слух. Ма’ну требуется лишь одно движение, чтобы юбки превратились в две половинки, которые он с удовольствие отбрасывает в стороны. Обхватывает мои лодыжки и скользит руками вверх.

— Черные чулки - это жутко сексуально, - говорит с бесами в глазах.

Хочется бесстыже обхватить его ногами, прижаться и попросить больше со мной не церемонится. Плевать, что у нас вроде как первая брачная ночь, я соскучилась по нему и могу принять гораздо больше, чем он может дать.

— У тебя взгляд такой, что хоть смирительную рубашку одевай, - посмеивается Ма’ну, и его большие пальцы замирают около кромки моих трусиков. - Просто кошка невыгуляная.

— А ничего поромантичнее придумать не мог? - Я выгибаюсь к нему навстречу, трусь о кончики пальцев. Да, я кошка. Очень-очень жадная до своего мужчины кошка, которая готова сделать все, что угодно, как хочешь выгнуться и даже задрать хвост в безобразно пошлой позе, лишь бы он, наконец, прекратил наше длительное воздержание.

— Ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю, - говорит Ма’ну, прихватывая края моих трусиков и медленно скатывая их вниз по бедрам. - Как сильно в тебе нуждаюсь.

— Как? - выдыхаю я, чувствуя себя маленькой точкой, которую прижигает солнечный зайчик его взгляда.

— Сильнее, чем в воздухе. Без воздуха я, наверное, проживу пару минут, а без тебя сразу умру.

Вряд ли есть в этом мире вещь более чувственная и страстная, чем это бесхитростное признание. На нас все еще до неприличия много одежд, но мы все равно обнажены друг перед другом: душами, мыслями, сердцами. Он может читать по моим глазам, а я просто прикладываю ладонь к его груди - и беспорядочные удары сердца говорят лучше слов. Я знаю этот язык, он давно не загадка для меня, и хочется плакать от счастья, потому что мы, наконец, можем быть собой. Медленно, по маленькому сантиметру, но преодолевать тернистый путь к счастью. Главное, идем по нему руку об руку и смотрим в одну сторону.

— Наверху должна быть хотя бы одна целая кровать, - говорит Ма’ну, распуская завязки на моем корсете. Ему тяжело, ведь делать это нужно фактически вслепую, только наощупь.

И я потихоньку хихикаю, когда он злится, натыкаясь на очередную преграду.

— Не хочу в кровать, - отвечаю приглушенно, опираясь на одну руку, а другой запуская ногти ему в грудь. Прямо сквозь футболку, и мой псих со свистом выпускает воздух через стиснутые зубы. - То, что осталось от моего несчастного платья…

Он не дает мне закончить: заканчивает со шнуровкой, и я с удовольствием освобождаюсь от этой неудобной штуки. Ма’ну изучает меня взглядом и тут же повторяет дорожку уже кончиком пальца. От живота и выше, по орнаментам крыла бабочки-кометы, замирая на тонких линиях шрамов, которые она маскирует. Технология рисунка гарантирует, что он еще как минимум год будет неизменным на моей коже, а потом начнет постепенно таять, но взгляд Ма’ну такой жадный и горячий, что я готова прямо сейчас бежать в тату-салон и просить сделать бабочку реальной до конца моих дней.

— Тебе очень идет, - говорит мой сумасшедший муж, и я невольно втягиваю живот, когда его палец возвращается обратно, обводит мой пупок. Кожу покалывает всюду, где он ее касается, словно у меня под ней миллион противоположно заряженных частиц.

Хочу сказать, что это не просто рисунок, это то, что дремало внутри меня, и то, что проснулось лишь благодаря ему, но слова гаснут в вздохе, когда руки Ма’ну тянут вниз бретели бюстгальтера. Я почти голая перед ним, а он все еще одет и не спешит ко мне присоединиться. Вместо этого накрывает ладонями мою грудь, осторожно сжимая, давая мне привыкнуть к шершавым ладоням. Выгибаюсь под ним, протягиваю руку и бессовестно хватаю его за челку, намекая опустить голову ниже. Он только хищно посмеивается и сильно, почти до боли, сжимает соски, чтобы тут же подарить им ласковое прикосновение языка. Невероятно, но мне достаточно даже этого, чтобы завестись с пол-оборота. Тело словно окунают в горячее молоко: невозможно мягко и невыносимо приятно. Прижимаю его голову сильнее, кричу, когда он прикусывает сначала одну, потом другую вершинку, заставляя меня вспомнить о том, что у удовольствия всегда есть две грани - боль и наслаждение. И мы балансируем на тонкой линии между ними, сумасшедшие, влюбленные, слепые, как новорожденные котята, но полностью растворенные друг в друге.

Ма’ну на миг оставляет меня, выпрямляется на коленях, хватает футболку за края и тянет вверх. Вздох вырывается из моей груди, когда я вижу черточки шрамов на коже: маленькие и большие, глубокие и не очень, перекрытые штрихами швов и светло-розовые, как будто нанесенные специально.

— Не смотри, - тушуется он, пытаясь повалить меня на спину.

Упираюсь ладонями ему в грудь и жадно, пока он не раскомандовался снова, притрагиваюсь губами к тугому жгуту шрама. Ма’ну выдыхает мое имя, но все-таки сдается. Есть какая-то мистика в том, что когда-то он точно так же ласкал меня, смотрел на мои шрамы таким же безумным взглядом, как я теперь смотрю на него. Но человека невозможно любить наполовину, его нужно любить всего. Может это и звучит странно, но мне кажется, что со всеми этими шрамами мой сумасшедший лунник стал еще притягательнее, и теперь я подумываю не просто о маске, а о древнем водолазном костюме, в котором заставляю его ходить, чтобы никто не видел даже мизинца на его руке.

— Я жуткая собственница, - признаюсь, дыша ему в живот, - но давай договоримся - никаких фотосессий с обнаженным торсом и руками выше локтей.

— Да я при людях и раздеться не смогу, - тяжело дышит Ма’ну.

Издаю тихий победоносный визг и даю уложить себя на лопатки.

Мы возимся в полной тишине, в четыре руки пытаясь расстегнуть ремень его джинсов. Пуговица отлетает в сторону, молния тоже рвется к чертям. Пятками стягиваю с него штаны. Скулю от непреодолимого желания быть заполненной, до боли в позвоночнике прижатой к полу весом его тела.

— Я могу сделать тебе больно…. - бормочет Ма’ну, пытаясь сдержаться, но я неистово колочу его пятками по бедрам. - Аврора, боги, куда ты… куда мы… ох!

Мы толкаемся друг в друга, сливаемся одним жадным движением. Я запрокидываю голову и почему-то только теперь чувствую аромат орхидей. Дурман разливается по венам пополам с удовольствием, пока мы с Ма’ну, словно нетерпеливые подростки, набрасываемся друг на друга. Это сладко и остро, как царапина до крови.

Наши приглушенные крики поднимаются к потолку - и давно умерший дом оживает. Шорохи наполняют пустоту, словно живая вода. Ма’ну бесконтрольный, резкий, как будто впервые в жизни владеет женщиной. Его толчки громкие и тяжелые, как будто он хочет расколоть меня на двое.

Улучаю момент и переворачиваю его на спину, и он тут же хватает меня за волосы, заставляя целовать его, как будто от того, разорвем ли мы связь губ, зависит судьба всей галактики.

Я как будто грешница в очищающем пламени: распадаюсь на кусочки, чтобы возродиться очищенной.

Когда я с трудом разлепляю веки, Ма’ну тяжело и прерывисто дышит, и улыбка прячется в уголках его губ. Он выглядит таким потрясенным и счастливым одновременно, что вряд ли чувствует, как невесть откуда взявшаяся маленькая белая бабочка садится ему на щеку. Несколько секунд настороженно водит усиками - и раскрывает крылья, хвастаясь золотисто-желтыми крапинками.