— Не притворяйся, что не слышал. Это продолжается всю неделю. Даже с воскресенья.

— Не говори глупости. Конечно, не сержусь, — сердито говорит Бен.

Я останавливаюсь.

— В чем дело? Я сделала что-то не то?

Он проводит ладонью по волосам.

— Кайла, не всегда дело только в тебе, ясно?

Я отступаю, словно получила пощечину.

— Тогда в чем?

— Тише.

Я с опозданием ловлю себя на том, что повысила голос. Он берет мою руку, сплетает пальцы. Мимо проносится машина. Бен оглядывается по сторонам. Никого не видно.

— Идем. — Он тянет меня к растущим вдоль обочины деревьям. В темноте едва просматривается тропинка, ведущая к забору с металлической калиткой, которая слегка мерцает в лунном свете. По другую сторону забора тянутся поля. До дороги несколько минут пешком; проходящие машины едва слышны.

Бен останавливается и прислоняется к забору; его лицо теряется в тени.

— Тихие слова в ночи (строчка из стихотворения Барбары Толман «Тихие слова»), — шепчет он, а потом подхватывает меня и сажает на забор, так что теперь мы смотрим друг другу в глаза. Я уже освоилась в темноте и вижу на его лице то же выражение, которое было тогда, в дождь, когда мне показалось, что он поцелует меня. То выражение, которое я перенесла на бумагу на последнем уроке у Джанелли.

Бен наклоняется — так быстро, что я не успеваю отреагировать, — и легко касается губами моей щеки.

— Я не злюсь на тебя, — шепчет он мне на ухо, и от этих слов по шее бегут мурашки. Внутри все переворачивается, а рука, словно сама собой, тянется к его губам и...

Бен с сожалением качает головой и отступает.

— Нам нужно поговорить. Времени мало.

Я опускаю руку.

Он снова прислоняется к забору, прячется в тени, но ничего не говорит. Листья шуршат на ветру, ограда подо мной как будто ледяная, и я уже начинаю дрожать от холода, а руки и ноги покрываются гусиной кожей.

Бен придвигается ближе и берет мои руки в свои.

— Мне недоставало наших пробежек, — говорит он, когда я сообщаю о запрете бывать на беговой дорожке.

— Мне тоже.

— Скучала по мне?

— Скучала по пробежкам! — Бен поднимает брови. — И по тебе, — добавляю я. Он усмехается — мол, так я и не сомневался, но хотел, чтобы ты признала это сама.

— Насчет бега мне все понятно. Я и сосредоточиться на чем-то могу, только когда бегу в полную силу. — Он хмурится. — Но то, что ты сказала в воскресенье... оно не выходит из головы.

В ушах звучат эхом слова миссис Али: «Своими неумеренными занятиями бегом ты пытаешься подавить мониторинговые эффекты «Лево»... И я вдруг понимаю, что таким, как сейчас, не просто улыбающимся мальчишкой, вижу его только тогда, когда он бежит. Бег как будто освобождает его.

Он выпускает мои руки и прислоняется к забору.

— И я не могу не думать о том, что случилось с Тори...

Я обхватываю себя, как будто хочу удержать боль внутри. Тори — призрак, постоянно стоящий между нами. Трясу головой, прогоняю эту мысль. Нет, не призрак! Она не может быть призраком. Или может?

— ...и с Феб, и с твоим учителем живописи, и со всеми остальными исчезнувшими. Насколько мне удалось выяснить, ситуация только ухудшается. Людей исчезает все больше и больше.

— Так пойдем со мной. В понедельник, после занятий. Сам все увидишь. Проверишь, нет ли тебя на веб-сайте. — Вот и нарушила обещание. Ну да это ведь не кто-нибудь, а Бен, и я ему доверяю. Но легче не становится — чувство вины ложится тяжелой тенью.

— В том-то и дело, что я не хочу. Не хочу знать.

— Не понимаю.

— О тебе заявили как о пропавшей без вести. О тебе кто-то заботится, кто-то хочет, чтобы ты вернулась. А меня не ищет никто. Я никому не нужен и, может быть, поэтому здесь. Примерно так было и с Тори: ее новая мать просто решила, что не хочет ее больше. А если мои настоящие родители отказались от меня?

— Система так не работает. Зачистке подвергают не каждого, а только тех, кого арестовали и судили за какое-то преступление. — Я слышу себя и понимаю, что мои слова звучат фальшиво. Да, так должно быть, но так бывает не всегда, доказательством чему служат — если, конечно, они настоящие — те веб-сайты, посвященные пропавшим без вести детям.

Жаловаться, обижаться на то, что тебя приговорили к зачистке, бесполезно: после того как это случается, ты уже не помнишь ничего. И, в конце концов, назвать пропавшим без вести осужденного по всем правилам нельзя. Его родители знают, что с ним произошло.

— Поняла, да?

Я киваю.

— Просто не думала об этом.

— Так зачем мне что-то выяснять? Какая от этого польза? Я все равно не помню ничего, что было раньше. Я — не тот самый человек. И в семье у меня сейчас все хорошо. Даже лучше, чем хорошо.

Семья Бена... О которой мне ничего не известно.

— Расскажи.

Мы выходим на дорогу, и Бен рассказывает о своем отце, учителе начальной школы и любителе играть на пианино, и матери, управляющей маслобойней и скульпторе по металлу. Своих детей у них нет. Бен живет в семье третий год, ему хорошо с ними, так зачем же что-то ломать?

Он говорит, я слушаю, но в голове звучат слова, сказанные им вначале: я никому не нужен.

Нужен мне, думаю я.

Но вслух этого не произношу.

Сегодня лордеры снова проверяют машины у больничных ворот. Двое стоят в коридоре возле офиса доктора Лизандер, и когда я прохожу мимо, по спине пробегает холодок. Позже, сидя в комнате ожидания, наблюдаю за ними исподтишка и ничего не могу с собой поделать. Оба напряжены и реагируют на каждое движение и каждый звук. А вот я привлекаю их внимание не больше, чем сидящий на стене паучок. Зачищенная, не представляющая ни интереса, ни угрозы.

— Войдите, — доносится наконец из офиса доктора Лизандер, и я спешу в кабинет и с облегчением закрываю за собой дверь.

— За тобой кто-то гонится? — с улыбкой спрашивает она.

— Нет, конечно нет.

Доктор вскидывает бровь.

Я вздыхаю.

— Ну, если уж вам так хочется знать, у меня от этих лордеров мурашки по спине ползут.

— Скажу по секрету, Кайла, у меня тоже.

Я смотрю на нее недоверчиво.

— Правда?

— Правда. Но я их игнорирую, притворяюсь, что там никого нет. Если не признавать их существования, то они все равно что не существуют.

Она говорит это так спокойно и уверенно, словно отключением своего внимания может отправить в небытие целый народ.

Я невольно сжимаюсь и бросаю на нее быстрый взгляд — заметила или нет, — но доктор печатает что-то на экране и лишь потом поднимает голову.

— На прошлой неделе ты решила сосредоточиться на занятиях рисованием. Как успехи?

— Не очень хорошо.

— О? А что так?

— Уроки живописи отменены. А учителя живописи лордеры забрали на глазах у всей школы.

Шок проносится по ее лицу летучей тенью — зрачки на мгновение расширяются, дыхание прерывается на полувдохе, — и оно снова становится невозмутимым.

— И как ты?

— Рисую дома, но это не то же самое.

— Ты неправильно меня поняла. Что ты чувствуешь? Как относишься к тому, что случилось с преподавателем?

Интересно. Я по собственному опыту знаю, что обсуждать действия и поведение лордеров запрещено. Однако же доктор Лизандер совершенно открыто беседует со мной на запретную тему. Осторожно, Кайла, они за стеной, в коридоре. Кто знает, что и как они могут услышать.

— Наверно, у них были на то какие-то свои причины.

— Перестань, Кайла, я же вижу, как ты переживаешь из-за учителя.

— Неужели?

— Твои глаза — окна в твою душу.

Какая досада. Я практиковалась дома перед зеркалом, училась, по совету мамы, сохранять каменное лицо. Но стоило подумать о чем-то, к чему я неравнодушна, как это сразу отражалось в зеркале. Думай о Себастиане. Это вроде бы помогало.

— У меня есть душа?

— Ты пытаешься отвлечь меня, и у тебя неплохо получается. А про глаза как окна — это старая пословица.