— Судите по собственному опыту?

— Повелитель, невозможно стать адмиралом на Горгоссиуме, если любить мир и справедливость, — ответил Копоть.

— Полагаю, да.

— Начать забивать коз?

— Начинайте, — ответил Тлен, испытывая легкое отвращение к адмиралу и его энтузиазму в связи с предстоящими жестокостями. — Начнем и покончим с этим.

— Мир станет лучше, Повелитель, если эти преступники умрут.

— Станет ли? — пробормотал Тлен, отвернулся от Копоти и, отойдя подальше, повторил: — Станет ли?

В тот день Цыптаун пребывал в странном настроении. Город проснулся после ночи беспокойных снов: в два часа, в три часа ночи люди выходили на кухни, чтобы успокоить себя мороженым, или смотрели в своих каморках какое-нибудь старое кино, но на самом деле не чувствовали вкуса еды и не видели фильма, поскольку их мысли были где-то далеко.

По городу распространялись слухи, множились шепоты и предупреждения о том, что Цыптауну грозит ужасная опасность. Не слышал об этом разве что глухой. Играющие школьники пересказывали друг другу последние сплетни; собачники болтали об этом, пока их подопечные здоровались с задницами друг друга; пациенты в приемной стоматолога ради собственного спокойствия переводили разговор на нечто более худшее, чем сверло.

В очередях супермаркетов, на перекрестках, на куриной фабрике, где днем раньше бойня перевыполнила план, и даже в менее дружелюбных кварталах города, где люди подозрительно прислонялись к дверям и не было принято чесать языками, сегодня говорили, говорили так, как не говорили никогда прежде и вряд ли заговорят потом. Люди говорили, что им снилось несколько ночей подряд и что омрачало любую надежду на завтра или послезавтра. Что вынуждало их принять решение отложить свои дела, каким бы важными и срочными они не казались, и на время уехать из города.

И чем чаще эти слухи повторялись, тем убедительнее звучали. Люди начали строить планы. Пришел момент, когда они перестали беспокоиться, что могут сказать соседи (пусть сами о себе заботятся) — они собирали чемодан, брали семью, животных и везли их в безопасное место.

Наверх.

Так начался исход из Цыптауна. Чем больше семей собирали свои вещи и уезжали, тем больше соседей отваживалось делать то же самое. Скоро Мейн-стрит почти на милю оказалась забита автомобилями, и многие, видя, что по улице им не проехать, вышли из машин и пошли пешком. Все двигались в одном направлении. В конце концов, рядом было лишь одно высокое место, хребет к востоку от Цыптауна, прозванный в народе Холмом. Вряд ли его высота над уровнем улиц превышала восемьдесят метров, но недоверчивость людей говорила о том, что этого вполне достаточно, поскольку многие цыптаунцы уже взбирались наверх.

Следует сказать, что кое-кто жил там уже довольно долго: примерно два десятка человек разбили на вершине Холма лагерь, выстроив кольцо из палаток с костром посредине. Лагерь был простым, но отлично послужил своей цели, став маяком для тех, кто решил сделать то же самое. Поднимайтесь на Холм, сигналили палатки и дым от костра, поднимайтесь на Холм! Наверх!

И в течение дня к ним присоединялось все больше народу, оставляя свои офисы, магазины, покупателей, начальство и дома.

— Работает, — сказал Генри Мракитт, когда они с Диамандой осматривали город, оценивая последствия своей кампании. Посеянные ими семена сомнения принесли плоды.

— Что происходит в Абарате? — спросил Генри заклинательницу.

— О, и не говори, — раздраженно ответила Диаманда. — Я почти увидела Кэнди, но потом все пропало. Знаю только, что она на корабле.

— Одна?

— Нет, нет. С ней люди. Но никто из них не кажется счастливым…

Генри вздохнул.

— У меня очень плохое предчувствие.

— Не у тебя одного, — заметила Диаманда. — Мы на самом краю, Генри. Ни в чем больше нельзя быть уверенным. — Она взяла его за руку. — Кроме любви.

— Ты боишься? — спросил он.

— За нас? Нет. Но за этих людей, за этих бедных, запутавшихся людей, которые не верят, что их жизнь имеет смысл — да, за них я боюсь.

— Боишься, что они могут умереть?

— Хуже, чем это. Боюсь, что когда придет конец, они будут в ужасе, поскольку не поверят, что есть рай, куда они могут отправиться.

— Может, они и правы, — ответил Генри. — Ведь это жестокий мир, и я сомневаюсь, что Абарат лучше. Во что верить, когда дело доходит до такого?

Диаманда убрала свою руку и повернулась к нему лицом.

— Генри Мракитт, — сказала она. — Ты только послушай себя, чертов идиот! Любой может пожать плечами и сказать, что жизнь — простая случайность, возникшая из грязи и молний. Но это не так. За то время, которое у нас есть — час, день, или сколько бы его ни осталось, — я покажу тебе, что надо просто открыть сердце и посмотреть — слышишь, посмотреть! И тогда ты увидишь, что каждую минуту существует сотня причин верить.

— Правда? — сказал Генри, раздраженный тоном Диаманды. — И где же я найду эту сотню причин?

— Везде! — ответила она. — Генри, мы родились в таком огромном, прекрасном, полном смысла мире, что за отведенные нам семьдесят или восемьдесят лет можем надеяться понять лишь крошечную его часть! Но однажды все станет ясно. И в этот день я бы хотела встать рядом с тобой и сказать…

Окончание фразы они произнесли хором:

— Я же тебе говорила!

Они засмеялись так громко, что оказавшиеся поблизости люди удивленно начали оглядываться, словно действительно слышали смех, но не видели смеющихся и не могли представить, что веселого может быть в этот день страха, шепотов и оставленных без ответа молитв.

В доме Квокенбушей разговоров о том, чтобы покинуть город, не было. По крайней мере, после ссоры из-за переезда семьи в Колорадо. Сегодня дом казался необычно тих. Телевизор работал беззвучно; Билл с вялой заинтересованностью смотрел баскетбол. Мелисса одержимо мыла ванную; это был ритуал, который она выполняла всегда, если ее что-то беспокоило. Она чувствовала себя странно далекой, будто не полностью очнулась от разговора, который был у нее с Кэнди во сне. Она не слышала шепотов о том, чтобы убраться из города: ее захватили воспоминания о голосе дочери и мытье ванной. Мальчики играли в войну в доме Хови Гейджа в двух кварталах отсюда. Билл разрешил им уйти еще несколько часов назад. Но сейчас Мелисса внезапно появилась в дверях и заявила, что собирается их забрать.

— Ради бога, почему? — спросил Билл.

— Нам сейчас нужно быть вместе.

— Да пусть они играют в свои стрелялки, — проворчал Билл. — Ничего с ними не случится.

— Мы этого не знаем, — сказала Мелисса, снимая желтые резиновые перчатки.

— О чем ты говоришь? — спросил Билл с мученическими интонациями человека, считавшего, что его жена сошла с ума, и он вынужден в одиночку нести бремя ее безумия.

— Неважно, Билл. Я просто пойду и приведу их домой.

— Мелисса…

Она прекратила спор, отрицательно покачав головой. Билл пожал плечами.

— Как хочешь, — пробормотал он, включив звук телевизора.

Мелисса не собиралась делиться с ним своими страхами. В кои-то веки она была рада, что он домосед. По крайней мере, о его местонахождении можно не тревожиться. Любить его было трудно, но она его любила и не хотела, чтобы с ним случилось что-то плохое.

Взяв на кухонном столе ключи от машины, она направилась на улицу через боковую заднюю дверь. Когда она вышла из тени на солнце, случилось сразу две вещи: со стороны улицы налетел ветер, и ее окликнула Карен Портасио, жившая в соседнем доме. Сперва Мелисса не обратила на нее внимания, думая о ветре и о том запахе, что он с собой принес. Но Карен была настойчива и явно желала услышать ответ.

— Прости, что ты сказала? — спросила Мелисса.

— Если ты собираешься куда-то ехать, лучше не трать время, — повторила Карен. — Я так и не смогла добраться до Лорел-стрит. Наверное, где-то авария — все улицы забиты машинами.