— Это его вы видели в амбаре, сэр, — сказал Кракен, кивнув Матушке Ласвелл, которая тоже кивнула, словно бы совершенно не удивившись новости. — А если призрак мальчика задерживается в Айлсфорде, профессор, то доктор тоже здесь, это как пить дать. Он находился где-то поблизости, раз уж дух Эдварда объявился в амбаре.

— Как пить дать? Это почему же? — поинтересовался Сент-Ив.

— Видите ли, Нарбондо владеет Айлсфордским черепом, который он похитил из могилы Эдварда. Это обиталище мальчика — его противоестественный дом. Он так и не перешел в иной мир, так и не пересек реку[17].

— И упомянутый Айлсфордский череп, Матушка Ласвелл, был обработан подобно черепам, обнаруженным в доме Джона Мейсона? — поинтересовался Лэнгдон.

Вероятно, в тот момент хозяйка предавалась воспоминаниям — приятным или печальным, бог весть, — и потому ответ ее прозвучал после значительной паузы и сопровождался тяжелым вздохом.

— Да, хотя это значительно более усовершенствованный образчик. Подле вас стоит графин, сэр, — для поддержания духа мне не помешает еще один стаканчик. Мне очень не по душе рассказывать все это, и прежде я делилась своей историей лишь единожды — сегодня утром, с Биллом. До этого я, понимаете ли, хранила все в себе.

— Но теперь вы можете облегчить свое бремя, — с участием проговорил Кракен. — Отныне вы почти что друзья. Выговоритесь, и мы разделим вашу ношу.

Сент-Ив разлил херес по бокалам и снова устроился на стуле, предоставляя слово хозяйке. Та подняла бокал и посмотрела сквозь него на свет люстры. Затем пригубила немного, поставила стаканчик на стол, кивнула самой себе и продолжила:

— Мои сыновья росли вместе, но не как братья. Старший младшего на дух не переносил. Прямо у меня на глазах он отклонялся от… человечности, что ли, месяц за месяцем, так что в итоге я уже с трудом его узнавала. Скорее всего, порочность его явилась делом рук моего мужа. Он научил мальчика всему, что сам знал о некромантии и вивисекции. А уж мальчик оказался прилежным учеником и проявил недюжинные способности. И поскольку их обоих, взрослого и маленького, влекли противоестественные учения, я не могла остановить то, что росло внутри него. Лаборатория занимала моего мужа более всего остального хозяйства. Она была спрятана где-то в лесу. Не могу сказать, чем они там занимались, поскольку я и знать этого не хотела. И когда на кладбище находили раскопанными свежие могилы, я, к своему стыду, закрывала лицо покрывалом, если такое выражение уместно. Я хранила в тайне его преступления, от которых страдала и сама. Время шло, и вот Эдварду исполнилось двенадцать, а его брату почти шестнадцать. К той поре ваш Нарбондо стал для меня совершенно чужим, мерзким незнакомцем, хотя он и проживал в этом самом доме. Эдвард любил маленькую Мэри Истман, а она его, хотя оба, конечно же, в сущности были еще детьми. Но этот… Нарбондо… сам мечтал о Мэри, хотя узнала я об этом лишь годы спустя, когда она призналась мне по секрету, потому что, как и я, тоже страдала от чувства вины.

Однако ближе к делу. Человек, называющий себя Нарбондо, хладнокровно убил собственного брата. Повесил на дереве, постаравшись придать своему преступлению видимость самоубийства. Но судьба — штука престранная, профессор, особенно в данном конкретном случае. Мой покойный муж, судя по всему, обнаружил Эдварда, все еще болтающегося на суку, в то время как Нарбондо глазел на его корчи — не сомневаюсь, весьма довольный собой.

Откуда мне это известно, спросите вы. Что ж, теперь я могу все рассказать, хотя еще вчера, когда Мэри Истман была жива, не проронила бы и слова. Преступление свершилось у нее на глазах. Нарбондо хватило наглости вообразить, что Мэри естественным образом окажет предпочтение ему — великолепному Нарбондо, чей путь лежит к славе, к власти над жизнью и смертью, — если Эдвард исчезнет с лица земли. Уверяю вас, девочка презирала его. Она ясно понимала, что он живое воплощение ужаса, и заявила ему, что отправит его на виселицу. Око за око. Тогда Нарбондо пригрозил Мэри той же участью, и она поняла, что это не пустые слова. Спасая свою жизнь, она бросилась прочь, но в это самое мгновение появился мой покойный муж, и тогда Мэри свернула с тропинки и спряталась.

Вдвоем они срезали тело с веревки и унесли. А когда тем вечером Эдвард не вернулся домой, поднялся переполох. Нашли окровавленный нож и следы волочения тела к реке. Шла весна, так что речка разлилась, и все решили, будто тело мальчика унесло вниз по течению в море, и на этом основании поиски прекратили.

Я приняла историю на веру — а во что же еще мне оставалось верить? В глубине души я подозревала, что ножом поработал Нарбондо, однако ничто в его поведении этого не выдавало. Прошло много лет, пока Мэри Истман в конце концов не рассказала мне всю правду, хотя только Господь Всемогущий знает, чего ей это стоило. Конечно же, бедная девочка ни в чем не виновата. Эдварда все равно было не вернуть, а она опасалась за свою жизнь. Нарбондо годами слал ей письма с вырезками из лондонских газет — сообщениями об убийствах и увечьях, — чтобы она не забывала его угроз. Мэри сжигала их, однако цели своей Нарбондо добился. По ее словам, страх терзал ее днем и ночью. И я молюсь, чтобы теперь-то она обрела покой.

Остальная часть моего рассказа — лишь предположения, хотя большую их часть высказал напоследок мой бесстыдный супруг. О страшных вещах он говорил беспечно, словно о само собой разумеющемся. Сентиментальность считал попросту вредной. Вы, профессор, полагаете себя рациональным человеком, но говорю вам, в рациональности существуют такие глубины, какие вам и не снились и в которые вы никогда не опуститесь, поскольку не такой вы человек.

Сент-Ив взглянул через окошко на луну, поднявшуюся над верхушками деревьев. Уже совсем стемнело, и внезапно он задумался, чем занимаются Элис и дети в ожидании его возвращения.

Матушка Ласвелл меж тем плеснула в бокалы еще немного хереса и внимательно посмотрела на Лэнгдона.

— У вас есть совесть и есть сострадание, — снова заговорила она, — и Уильям говорит, что вы несете в мир добро. А я верю ему, сэр. Вот только, скажу я вам откровенно, все эти три вещи такие же иррациональные, как и любое привидение в саване. Ученый в вас не дает вам понять — или же признать, — кто вы такой на самом деле.

«Внезапно в черном мраке под нами, всего в каких-нибудь двухстах ярдах от нас, в секунду затишья, ясно прозвучал человеческий голос…»[18] — Финн отложил журнал на столик возле кровати, все еще грезя затонувшими галеонами и трупами моряков, покачивающимися в волнах прибоя. Как же ему хотелось оказаться на том побережье и воочию наблюдать, как о скалистый берег разбиваются буруны, попутно высматривая, не выбросит ли море сундук с сокровищами! Он откусил кусочек пирога, который миссис Лэнгли принесла ему с вазочкой джема — последняя, кстати, уже пустовала, если не считать ложечки, — положил остаток на клеенку, тщательно вытер руки о штаны и принялся изучать обложки своей коллекции журнала «Корнхилл»[19], насчитывавшей пока только восемь экземпляров. Переходили они к парнишке от Сент-Ива — то есть дня через два-три после поступления, поскольку читал профессор поразительно быстро. Финн же предпочитал знакомиться с рассказами по одному за раз. Читать он любил медленно, по ходу внимательно разглядывая иллюстрации и то и дело возвращаясь назад, дабы посмаковать понравившийся отрывок. Хорошие вещи заканчивать он никогда не торопился, будь то пирог или рассказ, и это вдвойне было верно и для «Веселых молодцев», за которых он взялся этим вечером.

Лампа у изголовья закоптила, и Финн чуть уменьшил пламя, прислушиваясь к шуршанию листвы за окном. Занавески он пока не задергивал, и сейчас ему было видно, что свет в профессорском доме все еще горит. Если уж быть точным — в доме Элис, миссис Сент-Ив, — поскольку раньше-то все здесь принадлежало ее старой тетке. Определенно, думать о хозяйке как о просто Элис было неуважительно, однако ее имя доставляло Финну сущее удовольствие. Он часто повторял его про себя, и со временем оно стало звучать для него словно название какого-то прекрасного цветка.