Моисей Маркыч положил негатив на белое стекло и изрек: «Ви, кугсант, на отца не похожи. Если одна семья, надо папе лисину закгыть, а то такой этот полковник – как шлимазл Ленин, а ви – как Пушкин. Так не бивает, но исключительно для такого кгасивого гоя как ви, за двадцать пять гублей – будет! Ви читали поэму ребэ Маяковича «Что такое цорес и что такое нахес?» Пока у вас в гхуках один нахес. Но стагый Моня знает, как тут навести ажур! Довегте дело дгугому – никто не повегит семейной идиллии на это фото. Всего двадцать пять гублей!»

Но Хутиев был из Сочи и предложил ровно пятерку. Моню это унизило и оскорбило, он ведь привык к неторгующемуся, в своей основной массе, контингенту военнослужащих медицинской службы. Четвертной в то время – это были деньги! После некоторого препирательства Маркыч наконец изрек: «Ви такой жадный кугсант, что я вас вигоню, если ви не согласитесь на десять гублей. Это мое последнее слово для вас! Всего десять гублей и завтга ви будете членом этой почтенной семьи! Ото за такое дело – это дешевле грхязи!»

Хут понял, что за следующим этапом торга будет приступ стенокардии у старого еврея. Поэтому он с выражением крайней признательности положил червонец и уселся на стульчик под лампы. Моисей Маркыч что-то долго вымерял рулеткой на полу, потом линейкой на негативе, а затем принялся настраивать свой деревянный фотоаппарат, похожий на гибрид собачьей будки и гаубицы времен Первой Мировой. Затем маэстро принес здоровый кусок ватмана и белую простыню, после чего минут пять бегал вокруг Хута, кутая его в тунику, на манер шкуры у неандертальца; Мастер укреплял простыню булавками, постоянно сверяясь с негативом. Наконец, прозвучали традиционные слова про птичку, пара щелчков – и Саня Хутиев довольный пошел домой.

На следующий день Маркыч все же выжал с Хута еще трояк – два рубля за рамку и рубль за стекло, покрывавшее портрет. А портрет получился что надо! Между папой и мамой сидел Вовка, их родной сын, а Хут стоял сзади, положив руки на плечи отца и матери, как бы нежно обнимая любимую семью. Более того, у отца на фото за ночь отросла очень густая шевелюра, как у самого Хутиева. Учитывая, что Саня был уже на четвёртом курсе и лицом постарше, а Вовка Чернов на фото был совсем мальчишка с нашивкой первокурсника, семейный портрет выглядел очень реалистично – папа, мама и братья, младший и старший.

В воскресенье, за полчаса до назначенного срока, Хут с портретом под мышкой ввалился в полковничью квартиру в «военном» элитном доме на Ленинском Проспекте. Вовка быстро ушел, договорившись, что сигналом к возвращению будет классический шпионский знак профессора Плейшнера из «Семнадцати мгновений» – цветок на подоконнике. Хут разделся, бросил форму на кровать в спальне, но так, чтобы было видно через открытую дверь. И пошел в душ, прихватив полковничий домашний халат и тапочки. Там он сидел до звонка гостей и двери открывал, извиняясь, – мол, только из ванной, все по-домашнему.

Гости проходят в зал. На самом видном месте висит семейное фото (оригинал спрятан в шкафу). Хут объясняет – это мой отец, полковник медицинской службы, герой Афганистана, доктор наук. Это моя мать – заслуженный врач-гинеколог, кандидат наук; а это мой младший брат – ветеринарию не любит, готовится стать человеческим хирургом. Мать срочно вызвали на работу, если успеет вернуться, то повидается с вами. Ведет гостей на кухню пить чай, попутно жалуясь на судьбу: брат на казарменном положении, отец за границей, мать вся в работе, приходится одному жить в такой большой квартире. Любые сомнения насчет нецелевого использования пингвиньей квартиры отпадают естественным образом. Звонит телефон. Хут долго говорит извиняющимся тоном любящего воспитанного сына. Потом передает трубку гостю, Валентину Николаевичу.

Низкий грудной голос в интеллигентной манере извинился за отсутствие на столь важном мероприятии. Гость заискивающе залапотал стандартное что-вы, что-вы, больные – это дело святое, не стоит извиняться. Затем маманя начала донимать гостя весьма неприятными вопросами. Вроде как она дает добро своему сыну на то, чтобы он подзаработал немного денег по уходу за пингвином, но ее волнует, здорова ли птичка? А хороши ли санитарно-гигиенические условия того места, куда ему предстоит ходить ежедневно? Высока ли вероятность подцепить пситтакоз, орнитоз, сальмонеллез? Не агрессивен ли зверь? Есть ли у него внутренние паразиты? А вши? Проводилось ли вакцинирование? Состоит ли питомец на учете у ветеринара? Существует ли риск трансмиссивного заболевания какой-нибудь экзотической антарктической инфекцией? Короче, достала дядю, но в конце концов дала разрешение, с условием, что сын не будет долго задерживаться «на работе» и никогда не принесет эту тварь в ее собственную квартиру. Когда Хут наконец положил трубку, гости вздохнули с явным облегчением, затем чуть посидели и засобирались домой. Знали бы они, что строгой «мамаше» всего двадцать лет, и учится «заслуженный врач» в Педиатрическом Институте на третьем курсе. Девушка выполнила свою роль ответственно, ибо намечающаяся квартира была и ее будущим местом под холодным ленинградским солнцем на долгие восемь месяцев.

На следующий день после занятий Хут отправился на инструктаж по уходу за пингвином. Дело оказалось нехитрым. Хут съездил в полярную семейку еще раза два, а затем Валентин Николаевич отчалил на зимовку. У жены его были свои планы на месяц без мужа и на следующий день она заявила Хутиеву, что испытательный срок он прошел успешно и нечего ему время тратить, ходить сюда каждый день. Приходите, Саша, за день до моего отлета получить ключи и деньги, а пока не мозольте глаза. Хута такой вариант тоже вполне устраивал. Он вернулся на курс и взахлеб рассказал нам об удачной афере, да пригласил через месяц на новоселье с грандиозной пьянкой и «северным сиянием».

Прошел месяц. Все приглашенные подготовились к «северному сиянию». Вообще-то «северное сияние» не было Хутиевским ноу-хау. Эта народная, чисто Академическая традиция уходит корнями в глубь поколений академиков. Говорят, что впервые «северное сияние» засветилось с подачи самого генерала Тонкова, светила в области нормальной анатомии. И произошло это очень давно, когда наш анатом сам был рядовым на первом курсе. Но все последующие поколения это изобретение гениального Тонкова безоговорочно приняли в силу его толковости и громадного экономического эффекта. Суть изобретения состояла в следующем: сразу за входной дверью ставился тазик, а все приходящие на вечеринку должны были явиться с «пропуском» – с бутылкой любого алкогольного напитка. При входе «швейцар» – специально выбранный для этой цели курсант – объявлял о приходе очередного гостя, изымал у него «пропуск» и выливал его в таз. После определенного времени таз ставился на стол, и другой курсант, «виночерпий», разливал кружкой то, что получилось. Понятно, что состав «Северного Сияния» менялся от вечеринки к вечеринке. Принести какую-нибудь гадость означало испортить вечер для всех, поэтому все и подходили к выбору «пропусков» весьма ответственно. Водка и коньяк считались благородными элементами. Затем шли ликеры. Потом крепленые и купажированные марочные вина. Затем шампанские и сухие вина. На предпоследнем месте было «плодово-выгодное», дешевое фруктовое вино или плодово-ягодная наливка. И совсем западло было прийти с пивом или самогоном. Медицинский спирт стоял особняком, как «пропуск» принимался без ограничений, но без особой нужды в тазу не смешивался – все боялись «перебора». Можно (и желательно) было прийти с подругой, а лучше вообще прихватить и подруг подруги, но пропуски необходимо было предъявлять на каждое физическое лицо. Если у подругиных подруг «пропусков» не было, то джентльмены быстро скидывались и отправляли посыльного до ближайшей «точки» (винно-водочного магазина).

Хут дал нам адрес, назначил швейцара и виночерпия. К назначенному времени на сходку потянулся народ. Отдав пропуск швейцару, каждый проходил в коридор, где происходила немая сцена – каждого пришедшего персонально встречал пингвин Айсберг. Он пару раз кланялся гостю, а затем запрокидывал голову и смешно трещал. Конечно, это был герой нашего бала.