Тут уже Сив нам командует – а ну прекратить подъем! И давай Хута спрашивать, это как же так он Ксюжену изучил? Тот и отвечает, что учится Ксюжена в «Крупе», в Институте Культуры имени Крупской, а живет она в «Грелке», в женской общаге того института, в двести одиннадцатой комнате. И что начиная со второго курса он в ту комнату регулярно в гости ходит, и кроме как пожрать, ему там больше ничего не дают. И никому не дают. Тут Сива за Ксюжену гордость взяла – он и объявляет Хуту, что Ксюжена девушка порядочная и давать кому попало не будет. И спрашивает Ксюжену: правда, что ты никому не даешь? Та отвечает, правда. Тогда Хут аж подпрыгнул от восторга: «Видишь, Сив, что я говорил – никому она не даёт, и тебе не даст!» Тогда Сив высунулся, строго на Ксюжену посмотрел и спрашивает: «Глыбонька, а ну отвечай честно – мне дашь?»

Нам Глыбу не видно, но по паузе чувствуется, что та серьёзно над Сивовым вопросом задумалась. Потом доносится сдавленный вздох: «Не знаю… Мы же друг друга ещё не очень хорошо знаем…» В ответ Сив как заорёт: «Ребята, бросай её!» Мы второй раз чуть деваху не угробили, опять чуть канат не бросили. Канат дёрнулся, и тут уже закричала Ксюжена: «Тебе дам, точно дам! Только канат не бросайте!» Ладно, и без давания не бросим. Затянули мы Ксюжену в «дебильный» туалет, затем без приключений спустились на свой «горбатый» курс и разошлись по комнатам.

Сидим мы, смотрим на «Правила», что на стенке висят, и вслух Сиву завидуем – вот кому везёт, мы тут холостякуем, а он с такой знойной бабищей… А в правилах тех кроме запрета на употребление электронагревательных приборов и предупреждений о недопустимости хранения гражданской одежды, была и такая нелепая, с нашей точки зрения, строчка: «Курсантам запрещается распивать спиртные напитки». Тоскливо нам стало, достали мы запрещенный электронагревательный прибор и давай на нём картошку на ужин жарить. Пожарили, достаём припрятанную бутылку водки – не погулять, так хоть «Правила» нарушить. Тут стук в дверь, открываем – Шлёма банку лимонной спиртовой настойки принёс. Заходи, присаживайся. Только сели, опять стук в дверь. Открываем – стоят довольные Сив с Ксюженой и держат здоровенный пузырь «Зубровки». Наверное, уже сделали свое дело. Заходите, в таком коллективе запрещенное разпитие спиртных напитков – одно удовольствие. Мы, значит, перед Ксюженой, единственной дамой на нашем балу, всё свое галантство-кавалерство выставляем и за её здоровье пьём стоя и по полной. Чем там вечер кончился, я не помню.

Утром следующего дня генерал Образцов по кличке Образец, он же начальник Факультета, топал в свой генеральский кабинет. У генерала был роскошный повод выпить с замполитом – эту ночь он провёл в клинике гинекологии, где стал дедушкой. Точнее, это его дочка во всем виновата – она там рожала, а дед своими генеральскими эполетами смущал персонал. В десяти шагах позади генерала на свой «чилийский» курс шёл капитан Ольшанский по прозвищу Пиночет. Неясно, чего ему от бедных «чилийцев» в воскресный день понадобилось, скорее всего, просто в очередной раз своих питомцев потерроризировать хотел. Как обычно перед актами садизма, настроение у Пиночета было возвышенно-приподнятым, глаза горели праведно-маниакальным огнём укрепления дисциплины. Вдруг из окна Факультета вылетает плоский объект, в воздухе совершает несколько фигур высшего пилотажа, потом какое-то время планирует как фанера над Ленинградом и втыкается под ноги генералу. Генерал от неожиданности аж подпрыгнул, и от страха чуть в штаны не наложил. Затем стал невротически оглядываться. Заметил Пиночета и истошно завизжал. На вопль из Факультета сразу выскочил Рекс, все вместе они подошли к неизвестному летающему объекту. И правда – фанера. На обороте фанеры написано «Доска Почёта 4-го курса».

У генерала начала нервно подёргиваться щека. Он бесцеремонно ткнул указательным пальцем сначала в грудь Пиночета, потом в Рекса. А затем раздул свою грудь так, что чуть орденские планки с мундира не поотлетали, и визгливым фальцетом заорал: «Р-р-разобраться и наказать!» На генеральский вопль прибежали Тромбоз, Мерзота и Каловый Завал. Вся эта ответственная братия, беспрерывно козыряя, залепетала, что непременно через пять минут виновник будет изловлен и наказан. Но тут остановилось такси, из которого за огромной охапкой цветов выползла полковничья папаха. Это весьма кстати подъехал Вася Кононов, он же Серпомолот. Надо же, какой редкий случай – замполит кстати. Увидив фанеру, замполит изрек: «Вот дожили, уже почётными курсантами раскидываются», а потом вручил цветы генералу и многозначительно постучал по дипломату. Образец с досадой махнул рукой, и высшее командование удалилось обмывать новорожденную внучку.

Чтобы определить этаж, откуда вылетел стенд, большого ума не требовалось – написано же, что четвёртый курс. Но Ольшанский задрал голову, и водя пальцем в небе и медленно шевеля губами, показывал нижним чинам, что проводит немыслимые по сложности логические расчёты. Наконец, Пиночет изрёк: «С четвёртого этажа, третья от угла комната». Ну да, единственная комната, где окно открыто. Капитан, прапор и сержанты со всех ног бросились на Факультет и уже через секунду грохотали сапогами по лестницам. Если обычный вид комнат нашего общежития именовался бардаком, то тут были последствия ядерной войны. Стол перевернут, тумбочки на боку, на полу разбросаны сигаретные окурки. Две кровати сдвинуты и на них спит не соответствующее норме количество человек – поперёк лежат трое. А вот матрас с третьей кровати пуст, но почему-то стянут на пол.

Грозный вопль Рекса, истошный визг Пиночета и тяжелое сопение сержантов нас разбудили в секунду. Мозг от остаточного алкоголя, в наших организмах уже порядком перебродившего в ацетальдегид, соображал плохо, голова раскалывалась. Самое интересное, что ни Ксюжены, ни Сива, ни пустых бутылок в комнате не было. Кое-какую информацию сразу выдал старшина «чилийцев» по прозвищу Клитор: «Товарышш капытан! У ци хлопци, шо з четвэртого, усю ничь туды-сюды бигалы, та й писни спывалы. Я йим говорыв, алы им усё до сраци – мабуть пьяни булы». Пригрозив военным трибуналом за дачу заведомо ложных показаний, Пиночет начал допрос. Фамилия у него была весьма польская, выговор почему-то татарский, а склад ума вообще каких-то народов севера. Он был ужасно глупый капитан и допрашивал нас всех сразу. Мы глядели друг другу в рот и говорили самые безопасные варианты.

– Почему на подоконнике пыл?!

– Какой такой пыл, товщ капитан?

– Ни «какой», а «какая»! Пыл это гряз!

– А-а-а… Э-э-э… За ночь налетела, товарищ капитан!

– Почему окно открыто?

– Виноваты, товарищ капитан, нарушив Устав и «Правила Проживания», мы вчера курили в комнате. После этого открыли окошко, чтобы проветрить. Стало холодно, вот мы и сдвинули койки! Нет, мы не голубые, просто втроём на двух койках да ещё поперёк намного теплее.

– Почему матрас валяется?

– М-м-м… Вымораживали возможных клопов!

– У кого вчера был праздник?

– Шутите, товарищ капитан – ни у кого не было.

– Из вашей комнаты стенд вылетел? И не врать – свидетели свидетельствуют факт открытого окна!

– А-а-а, стенд вылетел… Какой такой стенд? Ах, «Доска Почёта»… Что, правда вылетела? Ей-богу, ничего не знаем, ничего не видели и не слышали!

А мы и вправду не видели и не слышали, хотя конечно, догадались, что это Сив с бодуна в наше окно стенд выбросил. А вот зачем, поди разберись теперь! Может потому, что сам там отродясь не висел? В самом деле, не закладывать же Сива, не рассказывать тут Пиночету про Ксюжену и про водку.

Короче, влудил нам Пиночет по три наряда. Вот уж испугал – да на четвёртом курсе наряды уже совсем формальным наказанием были. Только рано мы радовались – сержанты поумней начкурса оказались. Они разбрелись по комнатам и устроили там перекрёстный допрос. Тех, кто особенно запинался, выталкивали в коридор к Рексу, и тот с ними поступал как нацист-гестаповец с пленными коммунистами. Вскоре пара таких «девочек» раскололась – да, видели, как утром курсант Сивохин снимал стенд со стены. Больше ничего не знаем. А больше ничего и не надо – виновник ясен!