Сейчас, спустя много лет, мне этих девушек немного жалко. Всё они прекрасно понимали и от нас многого не требовали. Сходились мы с ними легко, по родству одиноких душ, измученных гормональным напором, а расходились ещё легче. Девушки постарше были знакомы не с одним поколением курсантов Второго Факультета. Называли они нас «плохишами» и «змеями» (первое за поведение, второе – за петлицы, хотя за поведение тоже). Однако нас весьма привлекала их спокойная общага, где, в отличие от буйных студенческих поселений, драмы ревности не возникали, свободное время, деньги и продукты у противоположной стороны водились всегда, в души глубоко не лезли, а сексуальный голод у молодых работниц зачастую превосходил студенческий. Поэтому, пусть мы и были «змеиные плохиши», но по обоюдному согласию. Единственное, чего они терпеть не могли, это когда слышали свово «Цэ-Пэ-Ха». Дело в том, что эта аббревиатура была общесоветская, весьма известная и очень вульгарная – расшифровывалсь она как «центральное п…дохранилище».

Раз пошли мы в ЦПХ после отбоя чайку попить. Я, да Валерка-Студент. В ту ночь даже особых планов не строили – вправду на чай пришли. Сидим, в окошко на родимый Факультет смотрим. Вдруг видим, продъезжает патрульная машина из гарнизонной Коммендатуры, потом «бобик» с дежурным по Академии, потом какое-то начальство. Мы бегом вниз на вахту: «Баб Марусь, дайте нам к себе в «аквариум» позвонить, напротив шухер непонятный». Баба Маруся душа добрая – звоните, сынки. Звоним. А тогда по городскому телефону дежурному представляться запрещалось, только по внутренниму. Гудок, а потом: «Четыре-четырнадцать!» Это вместо «здрасьте» – какой-то курсант-старшекурсник, видать помощник, трубку взял. Ну мы и вопрошаем, что там происходит, и можно ли в спортивном костюме домой возвращаться? Он говорит, что крупный залёт на пятом курсе, но четвёртый курс даже не трясут, поэтому возвращаться сейчас категорически нельзя. Приходите, когда вся эта братия разъедется. А когда она разъедется, поди ты знай!

Доложили мы хозяйкам обстановочку, те нас успокаивают: «Да не переживайте, змейчики! Тут Светка с Олькой в ночную вышли, мы вас на их койки положим, а утречком пойдёте себе спокойно на Факультет». Ну спасибо, выручили – посидели мы еще с полчасика и пошли по Светкиным-Олькиным кроватям. В той комнате три кровати было. Похоже, не только Светка-Олька, но и вся их комната в ночную смену вышла – койки пустые. Легли мы, свет выключили и уже почти спим. Вдруг дверь раскрывается и в проёме появляется женская фигура. Мы лежим, не шевелимся. Девушка постояла немного, видать пока её глаза к темноте привыкнут, а потом и говорит скороговоркой, но полушепотом: «У Натахи новый кавалер из ремонтно-механического, она меня попросила на ночь из комнаты уйти, а тут, я вижу, Лариски нет, так я на ее кровати посплю». Ага, понятно, значит, третьей в этой комнате живёт некая Лариска. Ну ложись, спи, мы тут сами такие же… залётные. Девушка начинает раздеваться, а нам интересно, мы сквозь полуприкрытые веки вовсю подглядываем. Наконец она разделась и легла в кровать. А потом сладко так потянулась, как кошка, и мечтательно произнесла:

– Эх, девки! Мужика бы!

Тут Студент не выдержал и брякнул басом: «Вот он я!»

Девушка схватила покрывало и пулей вылетела в коридор, а я чуть не задохнулся от смеха.

На одном из чаепитий в ЦПХ мы познакомились с удивительной женщиной. Звали её Нина, а вот фамилию я забыл. Была она нас заметно старше, но мы с ней себя чувствовали как с ровней, и при этом вела она себя вполне естественно, не проявляя ни вульгарности, ни фальшивой моложавости. Один раз в разговоре ради красного словца коснулись мы каких-то высоких материй. Довольно быстро стало ясно, что во всех этих мудрствованиях если кто-то чего-то и понимает, то это Нинка. Мы привыкли соседок интеллектом подавлять и от такого поворота несколько обалдели. Больше в философские дебри мы при ней старались не забредать.

Как большинство обитательниц ЦПХ, Нинка была лимитчица-холостячка. Никого и ничего у неё в этом городе не было, кроме права на работу и на общажную койку. Однако, несмотря на свои тридцать с гаком, она, в отличие от остальных цэпэхашниц, умудрялась бывать на всех театральных премьерах и вернисажах, на всех выставках и концертах. Похоже, её саму такой вот странный быт вполне устраивал. Зная, что деваха эта весьма начитанная, мы всё же и допустить не могли, что она может чего-то понимать в медицине. Тут начитанностью не обойдешься – образование нужно. И вот однажды за чайком с пирожками и вареньем, Студент консультировал какую-то особу не то по вопросу острых маститов, не то хронических аднекситов (воспалений груди и придатков) – короче, что-то такое интимно-женское. Понятно, что девушка его слушала, как профессора на лекции. Нинка сидела поодаль и вроде бы никакого интереса к разговору не проявляла. А потом вдруг негромко так заявила: «Ребята, да тут по симптоматике экстравагинальный эндометриоз исключить надо, а потом уже всё остальное – чего-то у нее с овуляционным циклом зависимость нехорошая…» Мы это… Опухли, короче. Во-первых, Нинка по делу сказала, а во-вторых… Я, например, гинекологию знал так-сяк, в объёме программы военврача, и хотя о таких тонкостях слышал, но на четвёртом курсе не особенно в них разбирался. Откуда пусть десять раз начитанная пролетарская бабёнка знает такую мудрятину? Устроили мы Нинке допрос с пристрастием. Нинка вначале ничего нам говорить не хотела, а потом вздохнула и рассказала коротко всю свою жизнь.

В семнадцать лет круглая отличница Нинель приехала из какого-то захолустья в Ленинград, где поступила на философский факультет ЛГУ, второго по престижности университета страны. На пятом курсе её, без пяти минут философа, оттуда за какой-то залёт с позором выперли. Тогда Нинка устроилась на работу по лимиту, а на следующий год поступила в Первый Медицинский. Там она уже умудрилась доучиться аж до шестого курса, а потом сама пошла и забрала документы. При этом была она одной из самых лучших студенток на потоке. «Плохиши, я, в отличие от вас, просто полностью охладела к медицине» – такая «простенькая» причина. Поэтому она не пошла фельдшерить куда-нибудь на «Скорую», да фельдшерам лимитной прописки и не давали. Опять Нина ушла в пролетарские низы, а потом по накатанной рабфаковской дорожке поступила в Техноложку, тоже неслабый институт. Там она просидела аж четыре года, потом влюбилась в какого-то семейного доцента, причём со скандалом. Из Техноложки она ушла, не доучившись лишь год с хвостиком…

– Нин, так ты с тремя незаконченными высшими – гуманитарным, медицинским и техническим!!! Подумать только – это ж пятнадцать лет академической школы! Небось у себя на «Треугольнике» на какой-нибудь крутой должности подвязаешься – то-то ты такая умная… На какой, если не секрет?

Нинка опустила глаза и полезла в свою тумбочку. Там она покопалась и вытащила небольшой листок из плотной бумаги с заводской печатью. Так, понятно – выписка из трудовой книжки для получения лимитной прописки. Занимаемая должность… обрезчица вручную!

– Нин, а что такое «обрезчица вручную?»

– Ну, змейчики, совсем вы неграмотные. Работа такая… Когда из здорового пресса калоши вываливаются, у них по шву идёт чёрная резиновая бахрома. Так вот эти ошмётки ножницами срезать надо. Их и срезают обрезчицы вручную.