— Заблудилась…

Поверил. Оба поверили. Могу я жалость нагнать, когда необходимо. Сердитый оторвался от моих коленей и переключился на блузку, а добрый сочувственно качнул головой.

— Ничё, девка… — Он прищурился, поскрёб бороду, размышляя о чём-то, потом повернулся к напарнику. — Господь всему голова, и здесь его воля явно видима. Возвращаемся, — и глянул на меня. — Подь сюды. Тут Нове град Нижний недалече, сопроводим тебя.

Другой разговор. Туда-то мне и надо, сопровождай. Я шагнула к нему и едва не упала. Ходить в туфлях по тропинке оказалось совершенно не ice, каблуки проваливаются. Как я до города дойду? Может разуться? Но добрый вдруг нагнулся, схватил меня под мышки и рывком закинул в седло перед собой. Сердечко ёкнуло и застучало: ух ты! В нос ударило немытым телом, деревья качнулись, сдвинулись. Перед глазами замаячили два конских уха, а между ними — широкая полоса вытоптанной земли. Дорога.

Я вздохнула: да, на коне лучше. Во всяком случае, о каблуках можно не беспокоиться. Вот только с запахом перебор, могли бы помыться, а то все мысли перебивает. Однако минут через пять я пообвыклась, принюхалась — деваться-то некуда — и начала поглядывать по сторонам.

Смотреть было не на что: сосны, подлесок, кусты. Здесь, наверное, грибы хорошо растут. И ягоды. Надо будет наведаться. Когда у нас грибной сезон открывается? Илонку спрошу. Она про лес знает, у неё бабушка в деревне живёт. Мы однажды ездили к ней в гости, ещё до университета. Купались, по землянику ходили, потом в каком-то коровнике под Рому Жукова выплясывали. Хорошо отдохнули, почти что экстрим. Пора бы нашим турагентам не только Красные моря туристами снабжать, но и о родине подумать. Нарисовать девчушку с конопушками, ёлочку, кинуть рекламный слоган: Глубинка родимая вечно любимая! — и проложить пару тропинок в лесные пределы. Думаю, народ потянется, хотя бы ради любопытства. Заодно поддержим рублём деревенского жителя, отобедаем под яблонькой: молоко, пироги, похлёбка — экологически чистая пища. Илонкина бабушка вкусные пирожки пекла, с малинкой, до сих пор забыть не могу.

В животе заурчало — покушать бы. Утром я только кофе пила, а сейчас время к двенадцати подходит. К двенадцати? Ну да, солнышко, вон, над соснами зависло… Время летит, наши уже заканчивать должны, а я тут с этими канителюсь… Нет, не успею, придётся в деканат идти, продлевать сессию. Млин, опять этот декан, и глазки его колючие. А может, успею?

Я покосилась на доброго:

— Слышь, всадник, долго ещё?

Тот выглядел сосредоточенным, будто езда верхом сложнейшее занятие, и казалось, разговаривать со мной настроен не был. Но нет, ответил:

— Потерпи, милая, скоро… Не долго.

И в самом деле, ещё через минуту сосны кончились, и дорога вывела нас на открытое пространство.

Хотите верьте, хотите нет, но раньше я в этом месте бывала. Последний раз, помню, слева от меня высились серые пятиэтажки бывшей областной номенклатуры, а справа протекала Волга. Впрочем, Волга и сейчас там текла, а вот слева было пусто. Абсолютно. Только где-то далеко, у горизонта, где по определению должен находится Гребешок, переливались в золотисто-жарком мареве русские избушки с картины Левитана… И набережная исчезла; вместо привычного асфальтобетона и зелёных насаждений — голый откос. И кремля нет… Есть насыпь, срубы. Люди копошатся, что-то строгают, пилят, рубят. Пара лошадок волочёт связку брёвен. Тётка с коромыслом, ребёнок. Дым костров, запах смолы, стружки…

— Приехали, — сказал добрый, и с непонятной гордостью добавил. — Вот он — Нове град Нижний.

Но это был не город. Точнее, не тот город, к которому я привыкла.

[1] А ты готова к экзаменам? (франц.)

Однако увиденное не стало для меня каким-то особым откровением. С самого начала всё — обстановка, люди, кони — подводило именно к этому. Другое дело, что верить в реальное не хотелось, ибо пока живёт в душе неведение, внутреннему мирному существованию ничего не грозит. Но вот момент признания настал, и пришлось сказать правду самоё себе: да, я телепортировалась, спору нет, но телепортировалась не в пространстве, а во времени.

И сразу стало легче. Здорово, конечно, когда есть маленькая надежда, которая греет душу и прочее, и которая говорит тебе: надейся. И ты надеешься, и вроде бы всё хорошо, и ничего не изменилось. Но в действительности это лишь сказка — обман, приправленный ложкой искусственного мёда. А под слоем мёда сидит огромный червяк и гложет тебя, гложет, и орёт: сдохни, сука! И пока не согласишься признать правду, пока не заткнёшь пасть этому поганому червяку, будешь жить на грани срыва, питая себя приторной сладостью глупых надежд и слушая червивые вопли. А то и в самом деле сдохнешь и закопают тебя, и будут черви грызть не душу, но тело. Так что чем быстрее поверишь в настоящее, тем дольше проживёшь…

Ладно, что-то я расфилософствовалась. Воздух, что ли, местный так действует? Надо привыкать. По всему выходит, я здесь надолго, возможно, навсегда. Навсегда?

Последняя мысль повергла меня в уныние. Жить здесь мне не хотелось. Школьный курс истории я преодолела на четвёрку, поэтому без труда могла представить отсутствие в данной эпохе благ цивилизации. Не то чтобы я не могла обойтись без троллейбусов и центрального отопления, нет, но, например, без Christian Dior и бленд-а-меда выжить будет трудно. Дааа, задачка. А ещё на хлеб зарабатывать надо, ремесло какое-то знать или вышивать хотя бы. Улыбочка, как с Митрофанычем, здесь не прокатит. А может французский преподавать? Открою курсы языка и этикета… Нет, не то всё, не то. Кому тут французский нужен? С иностранцами у наших пращуров один разговор: Иду на Вы… А может замуж? За боярина. Или за князя. Княгиня Алёнка Рюрикова! И станут мои потомки великими князьями, и наведут шороху на заграницу. И скажет мой прославленный внук, повергая очередного супостата в озеро: А коли с мечом к нам зашёл, так от меча и загнёшься! А скажет так, потому что я сама ему в ушко сии слова шепну… Бред. Полный бред. Судя по дате основания Нове града Нижнего внучёк этот давно пелёнки пачкает, стало быть, не мне ему в ухи слова заветные шептать. Проблема. Что-то другое искать надобно.

Пока я думала о новом своём будущем, город приблизился ко мне вплотную. То, что я вначале приняла за срубы, оказалось крепостной стеной. Недоделанной. Я сама об этом догадалась, потому что Васнецов мой любимый художник. Есть у него картина «Основание Москвы». Не хочу сказать, что изображённое на ней точь-в-точь соответствовало увиденному сейчас, но в целом похоже. Даже мужик с лопатой. Правда, у Васнецова он в шапке, а здешний весь волосами покрыт, один только нос виднеется да глаза с наглым прищуром. У меня сразу возникло ощущение, что мужичок гадость какую-то ляпнет, уж больно он неприятный. И точно.

— Эй, Дмитраш, кого везёшь-то? Нешто сызнова волошку лесную споймал? Справная какая, всем соком в титьки ушла. Дал бы пошшупать?

И расхохотался. Народ хохот подхватил, словно шутку умную услышал, и понеслась глумливая волна над полем ворон гонять.

Дмитрашом оказался добрый, ибо именно он ответил этому лохматому существу.

— Кого споймал, того и везу. А тебе, борода нечёсаная, не кажный бы раз нос свой в чужое дело сувать.

Сказал он спокойно, без уважения, будто отмахнулся, и весь хохот разом о равнодушие его сломался. Народ приумолк, и только лохматый хмыкнул противно:

— Себе мясо, людству кости.

Дмитраш не ответил, я тоже. Каждому хаму ненаотвечаешся, он всё равно последнее слово за собой оставит, поэтому мы дружно промолчали и на рвань всякую больше не смотрели, тем более что смотреть и без него было на что. Город, или то, чему в скором времени предстояло стать городом, открылся мне целиком. И поднялась вдруг в груди волна восхищения: вот оно — начало! Родное, великое, сказочное, чему каждую осень с размахом основу празднуем. И хотя нет ещё стен, не стоят башни, но уже возвышается церковь по-над откосом, царапает облака крестом восьмиконечным. И избушечки в ряд — широкие, приземистые, с земляными крышами. А на месте вечного огня, где школьницей-соплюшкой я гордо в карауле стояла, терем в два этажа — настоящий, с резными наличниками. И кажется, выскочат сейчас девки в кокошниках, махнут рукавами, поднесут хлеб-соль на рушнике петушистом; и мужики-крепыши в рубахах свободных выкатят бочонок мёду стоялого. И ударят гусли весело, и понесётся песнь разудалая, и закружится в хороводе…